Солнечные дни

— «С волками нужно обращаться по-волчьи», — между тем, говорил Жмуркин, уходя от Загорелова к противоположной стене. — «Пользуйся обстоятельствами»... «Под ножку можно, так как победителей-с не судят». Видите-с, как я всю вашу грамматику превзошел! И с точки зрения вашей грамматики я здесь все весьма аккуратно выполнил, — добавил он. Чего же вам на меня гневаться? Примите к руководству, что я здесь самый настоящий победитель, то есть опять-таки с точки зрения ваших грамматик. Ибо, — вскрикнул он с жестом, — мне ведь ничего не стоило бы, извольте рассудить сами, тело Лидии Алексевны в надлежащее место прибрать, предав его погребению хотя бы вот в этом самом овраге-с. А если я этого не сделал, так только потому-с, что решил предоставить эти работы всецело вам-с! То есть, или вы это сделаете, или же отправитесь вместе со мною на каторгу-с. В некотором роде под ручку. Выбирайте-с теперь по собственному вкусу, ибо для меня и то и другое совершенно безразлично-с. На случай моей свободы я решил — будьте любезны поверить — удавиться, — добавил он с мучительною усмешкой, — и на том самом месте, где вы Лидию Алексеевну зароете! Будьте любезны поверить-с! Тсс! — Жмуркин вдруг замахал руками на Загорелова. — Сделайте одолжение в зверство на минутку не впадать. Будьте благосклонны обождать капельку-с! Тсс! Еще два самых важных пунктика-с! Обождите-с! — говорил он, вскрикивая и махая руками.

Загорелов овладел собою, точно скрутив себя напряжением воли.

Жмуркин придвинулся ближе к нему.

— У Лидии Алексевны в кармане, — заговорил он шепотом и многозначительно, — есть написанная подлинной ее рукою записочка. Слушайте! Записочка! «Жизнь стала в тягость — зашептал он еле слышно, но и с длинными паузами после каждого слова, передавая содержание записки. — Прошу в моей смерти никого не винить. Лидия Быстрякова». Поняли-с? — добавил он. Жмуркин схватил себя рукою за горло и весь согнулся. — Она нас обоих, — вдруг вскрикнул он визгливо, — она нас обоих перед смертью простила! «Прошу в моей смерти никого не винить», — прошептал он. — Можешь ты это понять, Максимка? — снова крикнул он, исступленно взмахивая руками.

Из его глаз внезапно брызнули слезы. Он повернулся, пошел к тахте и вдруг упал, вытянувшись во весь рост перед нею. Загорелов сидел не шевелясь. В комнате снова все стихло. Лишь за стеною беспокойно гудели деревья, и лесной овраг порою выкрикивал что-то. Он точно отрывисто и резко повторял: ха-ха-ха! А потом заливался высочайшим фальцетом, как истеричная женщина: А-ха-ха-ха-ха! Ветер видимо крепчал.

Между тем Жмуркин лежал в той же позе, не двигаясь. Можно было подумать, что он умер. Вероятно, такого рода мысль и пришла в голову Загорелова.

Он подошел к нему и приподнял его за шиворот.

— Устал я, — прошептал Жмуркин, и Загорелов увидел его словно оловянные глаза.

Он поставил его на пол и замахнулся с злобным выражением, точно желая ударить его в лицо наотмашь.

— Подождите! — проговорил Жмуркин просительно. — Дайте передохнуть. А потом хоть убейте, — мне ведь это все равно.

— За что и как ты убил ее? — спросил его Загорелов злобно.

— Подождите! — просительно выговорил Жмуркин. — Передохнуть мне надо, а то на новые земли унесет.

Он сел у печки на пол и снова точно застыл в равнодушной позе, будто что-то бормоча про себя. Загорелову казалось, что он твердит все одно и то же: «День дни отрыгает глагол и нощь нощи возвещает разум».