Солнце - это еще не все

– По многим причинам. Главным образом из-за доброты Дона Кларка и доброты Элис – я не знаю женщины добрее вашей сестры. К тому же после войны предубеждение против иностранцев практически исчезло. – Он стряхнул пепел сигары в пепельницу. – Сегодня вечером я сравнивал интерес, который вызывает новый жилец Холлоуэев, с тем, как приняли нас двадцать лет назад. Нам приходилось завоевывать свое положение медленно, шаг за шагом. А теперь дамы поддразнивают бедную Элис, которая утром разговаривала с ним у калитки: поддразнивают так, словно он какая-то кинознаменитость.

Мартин сделал нетерпеливый жест, уклоняясь от разговора о новоприбывшем, и спросил:

– И вы никогда не жалели, что остались?

– Нет. Мы давно уже рады этому, особенно потому, что наши дети выросли «своими», каким я, например, стать не мог.

– Почему вы так считаете?

– А способны ли австралийцы считать своими тех, кто не родился здесь?

– Возможно, вы согласны с Горациевым «Sidere mens eadem mutato?» – спросил Мартин.

– Нет. Я говорил своим детям, что, по-моему, для университета это глупый девиз. Возможно, во времена Горация действительно можно было утверждать, что «звезды меняются, но душа остается прежней», поскольку люди путешествовали только по северному полушарию. Но, пересекая экватор, вы меняете не только полушарие и свой мир, вы меняетесь сами.

Он налил себе и Мартину по второй чашке кофе, а потом прибавил с улыбкой:

– Вы понимаете, что я хочу сказать. Там нам и в голову не пришло бы пить кофе, сидя на кухонном столе, но я и не уверен, что это хорошо.

Мартин кивнул.

– Согласен. Моя мать перевернулась бы в могиле, если бы могла нас сейчас увидеть.

– Значит, винить, пожалуй, следует не полушарие, а эпоху.

Он умолк, сдвинув брови, а Мартин продолжал:

– Знаете, Фрэнк, меня удивляет, когда вы утверждаете, что вы «не свой». Я всегда привожу вас как пример полной ассимиляции. В чем мы не выдержали испытания?

Мандель вдруг вскочил и начал ходить по кухне.

– Вы меня неправильно поняли. Вина не здесь, – он сделал широкий жест, включавший весь обширный континент за стенами дома, – а здесь. Он постучал себя по груди. – Об этом я никому не говорил. Даже Карен. И возможно, скажу вам только из-за виски, которое мы выпили. Меня постоянно жжет мысль, что я жив, а все мои близкие умерли.

– Но, право же, у вас нет никаких оснований упрекать себя. Это просто нелогично.

– Вся жизнь нелогична. Вот почему я до сих пор слышу во сне, как моя сестренка зовет: «Франц! Франц!», и бросаюсь к ней на помощь, хотя тогда я ничего не сделал.

Он провел платком по лицу и шее и сказал с вымученной улыбкой:

– Не считайте меня невротиком. Несмотря на нелогичность мира, мы создали себе хорошую жизнь, а наши дети создадут еще лучшую… если не станут задавать слишком много вопросов.

– А вы в их возрасте не задавали вопросов?

– Нет. Я был прилежным студентом вроде Дональда.

– И я не задавал. Возможно, это было плохо.

– А разве тогда это принесло бы больше пользы, чем теперь? Когда мне было двадцать два года, я увидел начало крушения демократии. Я был свидетелем предполагаемой победы демократии над нацизмом и милитаризмом, и к чему же пришли за двадцать лет демократические страны? К торжеству милитаризма. Может ли народ здесь, или в Англии, или в Соединенных Штатах что-нибудь изменять в политике своей страны?

Мартин пожал плечами.

– Вы в детстве учили греческий?

Мартин кивнул.

– Тогда вы, может быть, помните hubris, самодовольную надменность, которую Немезида всегда в конце концов карала? Вот с чем мы столкнулись сейчас. И я прошу только одного: чтобы за грехи моего поколения Немезида не заставила расплачиваться моих детей.

Мартин сказал, помолчав:

– А они знают то, о чем вы мне рассказывали?

– Почти ничего не знают. Мы постарались, чтобы у них сложилось впечатление, будто мы принадлежали к тем дальновидным людям, которые догадались покинуть Европу заблаговременно. Наши родители умерли незадолго до их рождения. Но они всем этим не интересуются. Для них, как и для большинства австралийцев, мир возник, когда они родились. В частности, вот почему мне неприятен этот вопрос о компенсации. Я не хочу, чтобы прошлое ожило для моих детей. Мне нужно только их счастье.

Мартин посмотрел на своего собеседника с легкой улыбкой.

– А вы не спрашивали у них, как себе представляют свое счастье они?

– Нет, и не собираюсь. Мне и так хватает споров с ними.

– Но вы хоть когда-нибудь выходите из этих споров победителем?

– Иногда. А вы с Лиз?

– О, в спорах я умею побеждать, но боюсь, это мне ничего не дает.

– По-моему, на этот раз я сумел повлиять на Лайшу. Я пришел в такую ярость, что готов был отшлепать ее, как в детстве. Но она стала такой сильной, что, пожалуй, отшлепала бы меня.

– Она обещала вам не участвовать в этих протестах?

– Не то чтобы обещала, но, мне кажется, она сильно напугалась и сделает, как я просил.

Жужжанье зуммера над кухонной дверью сообщило им, что в парадную дверь звонят.

Мартин вышел в холл, открыл дверь, зажег свет и увидел на веранде фигуру в полицейской форме.

– Добрый вечер, мистер Белфорд!