И летняя ночь казалась холодной.
Весь день она старалась не вспоминать. Домашние заботы отвлекали, но этого было мало. Она пыталась молиться. Но мысленно повторить привычные строки не получалось – слова спотыкались друг о друга, и их заслоняла солнечная тишина кипарисовой рощи, а потом возникал его голос, снова и снова. Можно было молиться вслух, но Шай боялась расспросов – раньше она никогда не молилась за работой.
И повсюду ей чудилась кровь. Румянец на щеках сестры, едва заметные жилки на запястьях и шее матери, свежий порез на руке отца… Кровь мерещилась ей в разбавленном вине и в красной чечевице. Она не могла есть. Вся пища казалась нечистой.
– Шай! – Шепот сестры, еле слышный, но настойчивый. Они спали рядом, в дальнем конце дома. – Шай, я знаю, ты не спишь.
– Что тебе? – Шай приподнялась на локте, чтобы взглянуть на сестру и замерла.
Ночь словно расступилась. По-прежнему было темно, но теперь темнота ничего не скрывала – Шай видела узор на покрывале, одежду, брошенную на крышку сундука, корзину неподалеку… Она видела сестру. Ее глаза блестели в темноте, а под кожей вспыхивали и гасли искры – словно отблеск огненного потока.
Во рту внезапно пересохло, и где-то внутри зазвенела боль.
– Что тебе, Дана? – прошептала Шай и не узнала собственного голоса.
– Ты из-за него не спишь? – Сестра перевернулась на бок, откинув покрывало. – Из-за Хадара?
Как такое могло случиться, что сегодня она ни разу и не вспомнила о Хадаре? О Хадаре, подарившем ей серьги, которые она не смела носить и прятала в плетеной шкатулке. О Хадаре, игравшем ей на свирели. О Хадаре, из-за которого она плакала прошлой ночью…
– Все уже решено, – тихо ответила Шай. – Что толку не спать из-за него?
Если бы сестра спросила об этом вчера, то услышала бы в ответ те же слова. Но вчера Шай глотала бы слезы, а сегодня ее глаза были сухими. Она попыталась думать о Хадаре, но это было трудно – он словно стал частью полузабытого сна.
Хадар сватался к ней, но отец обещал ее другому и был непреклонен. Еще вчера ее сердце разрывалась, и она была готова молиться любым богам…
…а теперь в груди поселилась другая боль, и слезы и молитвы больше не могли помочь.
– Не плачь, Шай, – вновь зашептала сестра. – Хадар тебя любит. Он тебя украдет, ты убежишь с ним, а потом отец вас простит и…
– Не говори глупостей, – ответила Шай и вновь легла и накрылась с головой одеялом.
Дыхание сестры вскоре стало размеренным и ровным, но Шай не могла заснуть.
Она резко села.
Голос был тихим, но ясным – и все же Дана даже не шевельнулась, и родители все также спали у дальней стены.
Шай прижала руки к груди, словно от этого голос мог умолкнуть. Но она уже знала, что в этом нет смысла, – лишь она одна слышала этот зов, как лишь избранные слышат голос Господа. Только это не был голос Господа.
Она знала, чей это голос, и не могла сопротивляться.
Она оделась и направилась к выходу, все еще надеясь, что кто-нибудь проснется и остановит ее. Но шаги были бесшумны, и даже дверь не скрипнула, выпуская ее в ночь.
Лабарту ждал, глядя на звезды. В каждой стране они были иными, словно земля и воздух меняли их. Звезды над Евфратом были ясными и неумолимыми, и люди читали по ним будущее. На севере, возле холодного моря, звезды сияли, словно осколки льда. Здесь же звезды были лучистыми и близкими, – эта страна обещала много крови и долгую жизнь.
Кровь была совсем рядом – он пас овец, и в их телах струилось жаркое тепло. У овец густая и терпкая кровь, но много ли она даст сил?
Шай шла к нему, брела по тропе, еще далеко, но Лабарту не торопил ее. Куда спешить? Заблеяла овца, словно соглашаясь, и Лабарту улыбнулся.
Шай увидела его и остановилась, но только на миг. А потом вновь пошла, не быстрее и не медленнее, чем прежде. Лабарту смотрел, как она идет. Должно быть, ей кажется, что земля замерзает у нее под ногами. Должно быть, ночной воздух стал для нее сухим ветром пустыни.