Солнце и смерть. Диалогические исследования

Для традиции пастухов-аграриев хороший смысл имеет описание совместного бытия пастуха и животного под знаком кротости, то есть понимание этого совместного бытия как бытия открытого, далекого от каких-то технологических соображений. Разумеется, этот пастырь должен заботиться о том, чтобы не погибло ни одно животное. Потому христианская традиция и настаивала на этом образе – и даже зашла так далеко, что стала учить: добрый пастырь может принести себя в жертву ради своих овец. Совершенно иначе обстоит дело с типом пастуха кочевого: этот тип постоянно думает о процессе воспроизводства своих стад – по причине, о которой нетрудно догадаться: он хочет делать с ними именно то, что, если верить пословице, невозможно делать с пирогом, а именно: нельзя и иметь его, и есть его. Пастухи-кочевники по дизайну их цивилизации – мясоеды, следовательно, они не только оберегают свои стада, но и надзирают за ними и регулируют их размножение, стремясь достичь максимально возможного приплода – чтобы постоянно использовать для пропитания излишки животных. Эти пастыри отнюдь не имеют признака кротости – их отличает признак производства, читай: использования животных, like it or not. Они – выращиватели и eo ipso биотехники – разумеется, на невысокой ступени развития. Они манипулируют жизненными процессами на всем их протяжении. Если присмотреться получше, станет понятно, что и крестьянское оседлое существование, в свою очередь, никак не сводится к нетехнической заботе как жизненной позиции – нет, и здесь играет определяющую роль манипулирование жизнью – правда, это относится скорее к растительному миру.

Следовательно, на прогалине – в просвете – происходит нечто большее, чем просто тихое оберегание того, что существует само по себе, «само от себя», само собой. Бдение в просвете есть нечто большее, чем обеспечение открытости. Делая в Базеле доклад о том, как люди должны заботиться о человеческом, я не сказал ничего иного – только это. Не важно, оседлые крестьянские или кочевые скотоводческие культуры ведут свою деятельность – и в той и в другой форме уже существует определенная прототехника вмешательства в процессы жизни. Выращивать животных и растения – значит неравномерно распределять для них шансы на размножение, то есть обеспечивать подъем на более высокую ступень и отдавать предпочтение, исключать и подавлять – в соответствии с критериями, определяемыми человеческими предпочтениями. На этом фоне можно понять, что на всем протяжении существования мира – вплоть до современности – длится чудовищно огромный конфликт: а именно конфликт между защитниками жизни и потребителями жизни, которые ее расходуют, – если говорить типологически, конфликт между крестьянским и кочевническим габитусом.

Этическая дилемма современных людей состоит в том, что они мыслят, как те, кто питается растениями, а живут как мясоеды. Поэтому этика и техника у нас никогда не могут идти параллельно. Мы хотим быть такими добрыми, как добрые пастыри, но жить так же хорошо, как злые пастыри, которые известны своими праздниками забоя и расточительными пирами-обжорствами. Такой дуализм определил то, все современные дебаты об этике имеют фальшивый тон. Современный человек говорит на раздвоенном языке, он – кочевник в овечьей шкуре или злой пастырь в обличье доброго: окончательный потребитель всего. Когда встречаешь сегодня похвалу кочевникам, которая стала популярной в интеллектуальных кругах, нужно поразмыслить о том, что тем самым в конечном счете реабилитируется пастушески-кочевой образ бытия: никто не должен полагать, что это – безобидный дискурс. Чтобы лучше вникнуть в эту тему, было бы полезно перечитать книгу Джереми Рифкина[126], написанную в тот период, когда его позиция была более ясна, чем сегодня, – «Империя крупного рогатого скота» (1994); в этой книге были проведены чудовищные параллели между историей власти и историей разведения крупного рогатого скота – вплоть до заострения этой проблемы в современном мясном капитализме.