Солнце и Замок

– Ты на его счет не беспокойся, – заговорщически шепнул мне Идас. – Он просто боится, как бы я не донес на него – что бездельничает во время вахты.

– А ты не боишься, что я донесу на тебя? – спросил я.

Сам не знаю, что меня в этом Идасе так раздражало – возможно, всего лишь его кажущаяся слабость.

– О, так ты знаком с Сидеро?

– Полагаю, с кем я знаком, кроме меня никого не касается.

– По-моему, не знаешь ты никого, – заявил он, но тут же, словно допустив всего-навсего мелкую бестактность, добавил: – Но, может, и знаешь. Или я могу тебя с нашими познакомить. Если хочешь, только скажи.

– Хочу, – ответил я. – Познакомь меня с Сидеро при первой же возможности. А теперь я требую, чтоб меня препроводили в личную каюту.

– Ладно, – кивнул Идас. – А ты не против, если я как-нибудь загляну к тебе туда, побеседовать? Ты ведь, не в обиду тебе будь сказано, в кораблях ничего не смыслишь, а я ничего не знаю о местах вроде… э-э…

– Вроде Урд?

– О мирах вообще. Только на картинках кое-что видел, и это все… если их не считать, – пояснил он, взмахом руки указав на зверей. – Отвратительные твари, все до единого. Но, может, там, на мирах, есть и другие, добрые, только такие до палуб не добираются никогда. Гибнут.

– Но ведь и эти, конечно же, далеко не все злы.

– О-о, все, – заверил меня беловолосый. – Все поголовно. И я, вынужденный убирать за ними, кормить их, а когда нужно, регулировать состав атмосферы, куда охотнее перебил бы этих тварей, не пощадив ни одной, но в таком случае Сидеро и Зелезо изобьют меня.

– Не удивлюсь, если даже убьют, – сообщил я, охваченный отвращением к этому жалкому человечишке, готовому по злобе погубить столь великолепную коллекцию живых созданий. – По-моему, так вышло бы вполне справедливо. С виду ты сам – будто из их числа.

– О, нет, – без тени улыбки возразил он. – Это тебе, и Пурну, и всем остальным среди них самое место. А я рожден здесь, на борту корабля.

Что-то в его манерах подсказывало: он просто старается вовлечь меня в разговор и с радостью затеет со мной перепалку, лишь бы я не умолк. Я, со своей стороны, разговаривать не желал вовсе, а уж браниться с кем-либо – тем более. Устал я так, что едва не валился с ног, и вдобавок зверски проголодался, и посему сказал:

– Если мое место в этом собрании экзотического зверья, ты обязан позаботиться о моем пропитании. Где тут камбуз?

С ответом Идас замешкался, явно обдумывая, чего бы потребовать от меня взамен (к примеру, ответов на семь вопросов об Урд, а после он, так и быть, укажет мне путь), но тут же сообразил, что, едва заикнувшись об этом, получит изрядную трепку, и, пусть довольно брюзгливо, объяснил, как добраться до камбуза.

Одно из преимуществ памяти вроде моей, сохраняющей все, не упуская ни единой мелочи, состоит в том, что в подобных случаях она вполне заменяет бумагу (может статься, других преимуществ у нее и нет). Однако на сей раз пользы она принесла не больше, чем в тот вечер, когда я пытался отыскать постоялый двор, руководствуясь указаниями лохага пельтастов, остановивших меня на мосту через Гьёлль. Несомненно, Идас, не по заслугам переоценив мое знакомство с внутренними помещениями корабля, рассудил, что считать двери и повороты с доскональной точностью мне ни к чему.

Вскоре я понял, что заплутал. Вместо двух расходящихся в стороны поворотов передо мной оказалось целых три, а обещанного трапа не оказалось вовсе. Вернувшись назад, я отыскал место, где (как полагал) сбился с дороги, и начал поиски заново. И почти сразу же очутился в широком, прямом коридоре – именно таком, какой, по словам Идаса, вел к камбузу. Рассудив, что на полпути отклонился от предписанного маршрута, но теперь-то иду куда надо, я в весьма приподнятом настроении двинулся дальше.

По корабельным меркам коридор этот действительно был изрядно широк и извилист. Воздух, вне всяких сомнений, поступал сюда прямиком из устройств, ведавших его циркуляцией и очисткой, так как пахло вокруг южным бризом в дождливый весенний день. Из-под ног вдаль тянулся не пол из странной зеленой травы, не решетчатые настилы (их я уже ненавидел всем сердцем), но полированные плашки паркета, погребенного под толстым слоем прозрачного лака. Стены – в матросских кубриках темные, мертвенно-серые – сделались белыми, а раз или два на глаза мне попались мягкие скамьи, придвинутые спинкой к стене.

Коридор свернул вбок – раз, другой, и дальше путь пошел слегка «в горку», хотя ноги несли тяжесть тела с такой легкостью, что в этом нетрудно было усомниться. На стенах появились картины, и некоторые из этих картин двигались, а на одной оказался изображен наш корабль, как будто запечатленный живописцем, находящимся где-то далеко-далеко. Не удержавшись, я остановился взглянуть на картину внимательнее и содрогнулся при мысли, как близок был к тому, чтоб самому полюбоваться им с расстояния столь же далекого.