Солнце и Замок

Но Время, не замедляя шага, не повернувшись к ней и даже не оглянувшись назад, пробормотал:

– Время не ждет никого, – и продолжал идти.

Только к началу вечера девочка, нагнав его, пошла рядом, совсем как в тот день, когда Время привел ее в столицу.

– Мне нужно кое-что тебе рассказать, – прошептала она.

– Знаю, – кивнул старый мудрец, – ты уже достаточно взрослая, чтоб рассказать Времени нечто новенькое, если, конечно, захочешь.

Медленно, запинаясь, заговорила девочка о старом саде, о зеленой лужайке, где возлежала с возлюбленным, а после и об угрозах, брошенных им ей, перепуганной насмерть, в лицо, так как уж очень хотелось ей остаться с ним, там, где ему предстоит править, пусть даже называясь его конкубиной.

– Я, выходит, ошиблась? Глупость я сделала, да? – спросила она под конец.

– Нет.

На секунду остановившись и обернувшись, Время взглянул вдоль дороги, ведущей назад, в Вер.

– Быстролетных деньков любви, дитя мое, исчезающе мало, и людям, мужчинам и женщинам, негоже упускать ни единого… если, конечно, им вообще ведомо, что такое любовь.

Девочка покачала головой.

– Не лучше ли не знать любви вовсе, чем обмануться в ней?

– Нет, – вновь отвечал Время, повернувшись вперед и взяв девочку за руку. – Случается, идущие через пустыню видят озера там, где воды нет ни капли, однако, раз обманувшись, путник поймет, как должна выглядеть вода подлинная, буде отыщет ее.

Так сказал Время, и вскоре оба умолкли, хотя по-прежнему шли рука об руку. Дорога привела их к островерхим холмам и, извиваясь, петляя, пошла на подъем, все выше и выше, пока не достигла горной гряды. Здесь путь сделался шире, ровнее; зеленые гренадеры под счет – ать-два, под лихие строевые песни вели за собой необстрелянных рекрутов, храбрых юнцов, бледнолицых мальчишек, с гордостью щеголявших новенькими пиками.

С каждым кубитом подъема вишневогубая девочка, не столь давно вошедшая в Вер, блекла, увядала. От уголков ее глаз к вискам потянулись морщинки, в некогда гладких, лоснящихся волосах засеребрились седые пряди. На пище, попадавшейся по пути, и грубом хлебе, порой принимаемом Временем от солдат, бедра ее раздались в ширину, груди набухли, отяжелели, и, наконец, когда дорога давным-давно исчезла, когда путь им указывал лишь нескончаемый зеленый поток императорской армии, девочка, прижав онемевшие, дрожащие пальцы к изрядно округлившемуся животу, почувствовала внутри слабое, едва уловимое биение новой жизни.

Сколь изнуренной выглядела девочка в тот предрассветный час, когда родила на свет собственное дитя! Тут уж и сам Время познал новые глубины ужаса, ибо Время (что бы ни говорили люди) вовсе не исцеляет всего и вся, хотя кое-что исцелить вполне может. Однако ему хватило мужества перевязать пуповину и утешить ослабшую девочку, прижав новорожденного к ее груди.

– Мне пора в путь, – сказал Время. – А тебе непременно нужны пища, чистая вода и кое-какое тряпье сыну на пеленки. Пока меня нет, держи его в тепле, да и сама берегись холода.

С этими словами он придвинул поближе к девочке груду хвороста, чтоб ей легче было подбрасывать хворост в костер, и напоследок добавил:

– А я вернусь, когда будет на то воля Предвечного.

Ночная тьма сомкнулась поверх его старого серого плаща, и Время исчез из виду, словно какой-нибудь призрак. Продрогшая девочка осталась совсем одна, если не считать малыша сына – одинокая, беспомощная, дрожащая вместе с языками пламени, мерцающего, гудящего на белом ветру, треплющем широкий подол зеленого платья, пошитого госпожой Гобар. Дрожала она не только от холода, но и от страха: ведь издали то и дело доносился дикий вой волчьих стай, что кормятся на полях сражений, пожирая тех, кто пожран войной.

Однако куда сильнее, чем диких волков, боялась она свирепых солдат, мчавшихся в бой мимо жалкого убежища из хвороста и кустов, укрывавших их с сыном. Если не сломленные, то изуродованные битвами, недавние мальчишки, превратившиеся в зверей, казались ей приспешниками Преисподней, апостолами Смерти… однако стоило младенцу припасть к ее груди, посасывая сладкое материнское молоко, дух ее воспарил ввысь. Таково уж оно, непостоянство материнского сердца. Таково уж оно, непостоянство всех на свете людских сердец.

Но вот где-то рядом треснула ветка, и вместе с ней треснула, надломилась блаженная безмятежность. Кое-как поднявшись, девочка бросилась бы бежать, да только едва смогла устоять на ногах. Часть убогого укрытия отлетела прочь, языки пламени осветили клинок короткого меча и впалые щеки. На миг, показавшийся девочке месяцем, взгляды их встретились…

– Книга господня! – в изумлении ахнул солдат. – Что вы, пожри вас ненасытный Абайя, тут делаете?!

– Как видишь, мой сын завтракал, – отвечала девочка, – а я отдыхала, пока не пришел ты.

Солдат, опустив меч, протиснулся сквозь кусты к ним.

– Тогда садись поскорей.

Ухватившись за поданную им руку, девочка послушно села, и солдат тоже уселся возле костра, загородив широкой спиной брешь, проделанную им в кустах, укрывавших обоих.