Солнце красно поутру...

— Бери, пока есть. Разжился я тут малость… Ну так забегай.

Но Гоша еще остановил меня:

— Слышь, земеля! Тебя тут весь вечер девчонка ждала. Ну та, ершей-то с которой ловил. Скоро опять прибежит, что сказать-то?

К вечеру погода опять разведрилась, опять засияло полярное солнышко, воспарили нежной зеленой дымкой плоские острова на Оби, и сама она, суровая труженица, как бы притихла, осела в берегах, устало забылась до поры. Так же кричали чайки, погукивали теплоходы, по улицам городка спешили прохожие. И только выбитые окна, скелеты стропил на домах, всякий неубранный хлам на дорогах напоминали о недавном урагане, о грозном дыхании не столь далекого отсюда Ледовитого океана.

По-прежнему не было в городе света, говорили, что вышла из строя электростанция. Не работал и телефон, давший, кстати, мне возможность беспробудно проспать полдня.

Потом я все-таки съездил в магазин «Спорттовары», купил добротной лески, крючков, другую рыболовную мелочь, а вечером отправился на причал.

И первым делом выслушал справедливые упреки Катьки:

— Ага, пришли! А вчера где были? Ведь обещались же! Мы с Петькой червяков старались копали, а вы? Думаете, легко здесь червяков искать?

— Катя, извини, но я не мог вчера, — радостно начал оправдываться я. — Погода-то какая была!

— Ага, погода! Сказали — все равно должны прийти. Я ведь пришла! И червяков принесла. А ерши всегда клюют…

— Спасибо, Катя, за червяков, за верное слово. А чтобы не сердилась, на вот тебе новую леску и крючки.

— А Петьке? — непритворно потребовала девочка. — Петьке где?

— Петька пускай сам покупает. Ну, а если хочешь, поделись. Тут вам всем хватит.

Мальчишка возник рядом немедленно, стоял, швыркал носом, ждал, когда Катька отмотает ему лески. Он опять был в кургузой школьной форме без пуговиц и в тех же больших сапогах.

Увидел я на причале и запомнившегося высокого старика в кителе. Он, как и в тот раз, стоял с непокрытой белой головой у кромки причала, смотрел на проходившие суда. И тоже, как в тот раз, стоял один, молчаливый, ко всему безучастный, лишь изредка переводя взгляд с реки на круглые часы под крышей дебаркадера.

Старик заметно оживился, когда вдали показался очередной пассажирский теплоход из Тобольска. О его прибытии известил диспетчер по радио.

«Кого-то ждет», — подумал я. И верно, старик сдвинулся с места и пошел как бы навстречу судну, к причальной стенке. Когда он поравнялся со мной, почему-то бросились в глаза его усы — тонкие, острые, тоже белые, а потому невидные издали на лице. Нет, неправильно я сказал: усы были рыжеватые, вполне обихоженные, скорбно свисавшие по углам безмолвного рта.

Что-то было небудничное в этом человеке, непонятное, что ли, чем-то пробуждал он интерес к себе, а чем — я понять не мог. Во всяком случае, казалось мне, старик он очень непростой и, конечно, неспроста дежурит на причале каждый вечер. А что каждый вечер — я не только убедился сам, но и слышал от других. Многие в городе знали его и почему-то называли шкипером. Называли иронически, с явным непочтением, и непонятно было: то ли это прозвище, то ли в самом деле старик — шкипер.

Но нет, он никого не ждал. Теплоход давно причалил, разошлись, разъехались немногие пассажиры, а старик остался. Но теперь он смотрел не только на Обь, с заинтересованной приглядкой нет-нет да и стрельнет глазами в мою сторону.

И вот тяжелой походкой, шаркая чунями, подошел ко мне, безо всяких околичностей спросил с сильным украинским акцентом:

— Надолго к нам?

— Как поживется, — в тон ему ответил я.

— У нас хорошо, у нас можно жить. От яка могутна ширь! — развел он руками. — Пожить треба, штоб це полюбить. Зараз не полюбишь и не поймешь. Я ж сам з Одессы, и родився там, а никуда отсюды не поиду. Давно на пенсии, можно уж до ридной хаты податься, а я не иду. И помру туточки.

— Так уж не скучаете по родине?

— А чего скучать? Здесь считай половина украинцев живе. Чи не бачив сам? За грошами сюда идут. Хаты покидали — и сюды. А я — ни, я не за грошами. Я Север люблю…

Трудно было определить, сколько старику лет, немало, конечно, но к нему так и напрашивалось сравнение с одиноким деревом, которое, как ни ломают ветры, как ни бьют морозы, все стоит на краю обрыва, цепко держась корнями за спасительницу-землю. Он еще ничего, этот дядя: не сутул, жилист, с крепко посаженной головой на такой же крепкой шее. Во всем его облике угадывалась многолетняя закалка, а точнее — приспособленность к немилостивой здешней природе, к несладкой, похоже, жизни. Вот и сейчас при свежем ветре он стоял в неизменных своих чунях на босу ногу, с обнаженной грудью, густо поросшей золотистым курчавым волосом. Просто годы подсушили его, а может быть, и всегдашняя необъяснимая угнетенность. Эта угнетенность, будто в маске, отражалась на буром, в складках, его лице, на усах-щеточках, как уже было подмечено, скорбно свисавших по углам рта. Старик то и дело проводил по ним заскорузлыми пальцами.

— А бачу, ты щедрый, як артист какой, — сказал он с укоризной.

— Это почему же?