Солнце красно поутру...

Угадывая злой подвох, Лукич решительно направился в угол. Возле корзины, словно окаменевшая, стояла Плакса, настороженно скосив набок голову, оттопырив висячее ухо. Лукич чиркнул спичку, посветил в корзину. Нет, щенков не было, одни драные плюшевые мишки да пластмассовые, с продавленными боками зайцы. Постоял, послушал — никто не пищит. Хотел уж было пойти, а тут в третий раз: «Пи-и…»

Посмотрел Лукич под ноги и все понял: он и собака стояли на доске, а доска одним концом придавила резинового слоника со свистулькой на брюхе. Он, этот слоник, и пищал, когда на него нажимали.

Пока Лукич вызволял из-под доски игрушку, собака просто валила его с ног. Так и лезет под руки, так и вьется вся от нетерпения. Лукич — в дом, а она впереди него, прыгает на грудь, не дает ступить шагу.

— На, язви тебя в душу! — выругался старик и кинул слоника Плаксе.

А та — цап его этак нежнехонько поперек пузатого туловища и, задрав голову, — к двери. Скулит, царапает ее лапой, просится в дом. Едва Лукич открыл дверь — она со слоником живо под топчан. И давай там пичкать его да ласкать — только писк стоит! Чуть надавит, а он: «Пи-и…»

И успокоилась, унялась.

Второй день лежит Плакса под топчаном, изливает материнскую нежность, лижет, ласкает резиновую игрушку. До дыр скоро залижет.

А Лукич второй день сам не свой. Чувство вины перед собакой тяжелым камнем гнетет сердце. Оказывается, как легко обмануть друга, если он бесконечно верит тебе…

«ИГРАЙ, МАЛЬЧИК»

Первый раз я встретил ее в поле. Она шла узенькой тропкой, по грудь скрытая рожью, в светлом платье с редкими голубыми брызгами, под стать василькам, мелькавшим по обочинам. Шла осторожно, как бы чего-то опасаясь, скользя раскинутыми руками по созревшим колосьям. Когда мы сошлись совсем близко, она остановилась, стала боком и подвинулась с тропинки, уступая мне дорогу.

— Проходи давай, проходи, — сказал я, — роса уже, смочишь ноги, — и сам ступил в сторону.

— Нет, идите вы, — несмело возразила она и выпрямилась, подобралась вся.

Девочка была худенькая, с резко выпиравшими ключицами, с глубокой темной ямкой под горлом. Белые, как пена, волосы легкими завитушками свисали на тонкую шею, курчавились на висках, пушистой челкой падали к глазам. На маленьком бледном лице четко проступали веснушки. Плотно сжав губы, она смотрела мимо меня куда-то поверх хлебов в вечернюю прозелень неба.

Девочка ушла, а я все думал о ней. С поразительной ясностью вновь и вновь вспоминал ее маленькое болезненное лицо, темную ямку под горлом и этот взгляд через поля.

Спустя дня три я увидел ее снова. Она сидела в отаве клевера на берегу реки, обхватив колени сплетенными пальцами, все в том же светлом платье и красных башмачках. Сидела и задумчиво смотрела на заречные луга.

— Здравствуй, — негромко поздоровался я.

— Здравствуйте, — тихо отозвалась девочка.

— Ты, наверно, узнала меня, мы уже раз встречались?

Девочка глянула непонимающе.

— Да вечером как-то, в поле, — напомнил я, — ты шла откуда-то, а я — навстречу.

— Ага, узнала! — обрадовалась она.

— Я у бабки Харитоновны живу. Знаешь ее? До осени здесь пробуду. Красиво у вас — и деревня вон какая, вся в черемухах, и речка, и поля…

Доверительной живостью блеснули ее глаза, она с откровенным любопытством посмотрела на меня.

— Как же тебя звать? — поинтересовался я.

— Меня? Зачем?

— Ну, ради знакомства, что ли. Ведь надо же людям знакомиться.

— Ага, надо. Светой меня звать.

Я присел рядом. Света отодвинулась, оперлась одной рукой о землю, а другой срывала махровые катышки клевера и раскладывала венцом перед собой.

— Вот сколько ни замечаю, ты все одна, одна. Разве мало в деревне ребят?

— Я не знаю, с кем играть. И как играть — не знаю…

Света взглянула на меня кротко, с какой-то неизъяснимой, прижившейся в глазах болью.

— Не знаю, с кем играть, — повторила она. Гибкие пальцы машинально перебирали цветочки клевера, на прозрачном виске напряженно пульсировала жилка.

Я заметил, как, вздрагивая, полукружием выгнулась ее левая бровь, беззвучно шевельнулись губы. Света посмотрела на меня беспомощно и доверчиво. Сказала, как бы оправдываясь:

— Я в городе жила, в больнице, и у меня подружек нет…

Я возразил:

— Смешная ты какая-то! Говоришь, нет подружек, а сама все подальше от ребят да подальше. Подружиться — дело несложное, лишь бы желание было.

— А если мне не нравится с ними! — вдруг воскликнула девочка. — Только знают жалеть… А я не хочу, чтобы меня жалели!

И осеклась, испуганно закрыла ладошками рот.

— Громко я, ага?

— Ничего, говори как хочешь.

— Нет, нельзя громко. Сейчас нельзя…

Над пологим клеверным берегом, над пожелтелыми хлебами, над тесовыми крышами домов опустился вечер. Солнце утонуло за далеким угористым лесом. Из оврагов и гулких балок на поля неспешно наползали дымчатые сумерки. Остро запахло полынью. Во ржи азартно били перепела, где-то в ближнем логу женский голос зазывно кликал отставшую от стада корову. «Бом-бум» — глухо звякало железное ботало — в лугах паслась стреноженная лошадь.