Солнце поднимается на востоке

Мария Осиповна слезла с печки, подошла к кровати, где, тесно прижавшись друг к другу, спали девочки, подоткнула под ноги младшим рваное лоскутное одеяло и, накинув старую, истертую телогрейку, вышла во двор.

Ночь она спала тревожно. Хата стояла на краю деревни, у самой дороги. Мимо то и дело сновали мотоциклисты, автомашины, проходили танки. Стекла на окнах были покрыты густым слоем дорожной пыли. Мария Осиповна хотела было протереть их, а потом махнула рукой: до чистоты ли теперь…

Взяв ведро и лопату, она пошла в огород копать картошку. Скоро дети встанут, кормить их надо. А чем кормить, когда нынешний год не пахано, не сеяно. Корову немцы свели, птицу перебили. А с огородишка разве проживешь, когда сам-пятый, да мужика в доме нет, мыкается где-то по фронтам.

Мария Осиповна, присев на корточки, дергала тощую ботву, бережно выбирала из комьев земли мелкую картошку. По нынешним временам и этому будешь рад. Два года назад такую картошку и свинье не стали бы сыпать. А теперь…

— Бабушка! Нельзя ли у вас остановиться?

Мария Осиповна вздрогнула и выронила от неожиданности лопату. Перед ней стояли две девушки в городских пальто, с вязаными авоськами в руках.

— Бабушка, вы не бойтесь, мы свои, русские. У вас переночевать можно?

Мария Осиповна с удивлением разглядывала незнакомок. Откуда они взялись здесь, в огороде? И называют бабушкой, когда ей от роду всего сорок пять годов. Видно, постарела, Марья, обтрепала тебя жизнь!

— Ну, так как же, бабушка?

— А вы кто же такие будете?

— Беженцы мы, погорельцы, отступаем со Старого Оскола. От своих отбились, теперь догоняем, — грустно говорила невысокая, статная блондинка в красных, забрызганных грязью туфлях. Вторая — повыше и похудее, черноволосая, — молчала, тревожно глядя по сторонам.

— Тесновато у нас, — нерешительно начала Мария Осиповна, — прилечь-то негде. Сарай немец сжег — скотина в избе.

— Да мы привыкшие, бабушка, — горячо заговорила блондинка. — Вы только пустите. Мы заплатим, продукты у нас есть.

— Какая там плата, — махнула рукой Мария Осиповна. — Да вы заходите в избу, чего ж здесь-то говорить.

Она провела неожиданных постояльцев в дом, смахнула со стола крошки, стала будить старших дочерей. Девушки сели на лавку, выложили на стол две банки консервов, пачку сахару.

— Ох, богатство-то какое, — радостно всплеснула руками Мария Осиповна. — Да как вас зовут?

— Меня Тамарой, а ее — Марусей, — ответила блондинка и улыбнулась.

— Господи сусе, господи сусе, — крестилась Мария Осиповна, — мы тут сахарку второй год не видим. Танька! — крикнула она и отдернула ситцевый полог на печке. — Ставь самовар!

С печки горохом посыпалась ребятня. И как на подбор, одни девчонки!

— Сколько же их у вас, трое? — удивленно спросила Тамара.

— Нет, четверо. Вера! Ты чего там? Ай заснула?

Последней с печки слезла заспанная девушка — всего на год, а может быть, на два моложе Тамары и Маруси. Глянув на гостей, она буркнула угрюмо:

— Здравствуйте…

…Днем, когда девушки отдыхали, лежа за ситцевым пологом на печке, на дороге, возле дома Яковлевых, остановилась грузовая машина. Шофер — пожилой солдат в запыленном мундире, в сбитых, потертых сапогах — толкнул ногой дверь избы.

— Гутен таг. Их виль тринкен.

Мария Осиповна испуганно смотрела на него, девочки жались к матери. Одна Вера смерила пришельца открыто враждебным взглядом. Девушки на печке затаили дыхание.

— Нихт ферштейн? А…

Солдат догадался, что его не понимают и наморщил лоб.

— Васер, э… вода. Пить…

Он задрал кверху заскорузлый, давно не бритый подбородок и защелкал языком.

Мария Осиповна, поняв, что приход солдата не связан с ее неожиданными постояльцами, засуетилась:

— Танька! Дай ему напиться!

Немец пил долго. Над засаленным воротником его мундира катался по грязной жилистой шее острый кадык. Выпив третью кружку, солдат опустился на лавку и, ослабив на подбородке ремешок, усталым движением сдвинул на затылок тяжелую стальную каску. Потом пристально стал оглядывать избу. Тамара, наблюдавшая за ним в щелочку между занавесками, почувствовала, как вздрогнула Маруся.

Мария Осиповна, внутренне обмирая от одной мысли, что дети каким-нибудь жестом или словом могут выдать присутствие в избе посторонних, подтолкнула младших двойняшек к лавке.

— Спроси, Мотечка, у дяди что-нибудь. И ты, Сонечка, спроси.

Девочки угрюмо смотрели на солдата и молчали. Немец улыбнулся и, взяв девятилетнюю Соню за руку, притянул к себе.

— Их хабе аух зольхе тохтерлейн, Гретхен.

Он вытащил из нагрудного кармана фотокарточку маленькой белокурой девочки, показал всем и, поцеловав, снова спрятал в карман.

— Дер криг ист зер шлехт фюр инен. Абер аллес вирд зер шнель цу енде. Русс — капут. Москау вирд унзере…

Тамара видела, что Вера смотрит на солдата горящими, ненавидящими глазами. И как только он сказал последнюю фразу, она подалась вперед и крикнула.

— Врешь ты все, собака! Москва наша!