Солнце самоубийц

Канатоходец на ветру, ревматическом, пронизывающем, пахнущем невским ледоходом, а внизу — питерская, стриндберговская ночь, странное кишение на влажных зябких улицах и туман, вездесущая Неббия: как она попала в Питер?

Но — миг: туман уполз, свернулся, осел — и обнаружился мертвый лунный диск, и казался он частью ушедшего Рима, неким родимым пятном погребенной империи.

Неужели этот же диск был увиден им в детстве, в степи, в ковылях, пахнущих тревогой и сырой прохладой юности?

Да, это он, и внезапно — как уход тумана и прилив солнца — ощущение той юности, и ты отрываешься от каната, паришь, — и весь Рим со всеми своими тайнами и распахнутыми вдаль улицами — перед тобой: твоя анонимность дает тебе столько возможностей все начать сначала…

Но в следующий миг — уже сомнения, вся эта нечаянная радость кажется преувеличенной и ничего не приносящей, кроме тоски…

9

Кон как-то чересчур спокойно выплывает из глубин сумбурного сна. Сегодня понедельник, необходимо посетить Хиас, пора уже проведать и логово свое в Остии. Троица одевается, что-то жует на ходу, трясется в автобусе. У входа в Хиас привычно и даже с апломбом привратничает все тот же бывший главный инженер проектов Альберт Слуцкий, он как бы даже излучает гордость: как-никак сумел такой невзрачной должности придать некий статус.

Все те же расторопные мальчики щелкают на английском указаниями направо и налево.

Еще более обострившийся запах бедности и бессилия.

Лиля щебечет с какой-то женщиной, тоже собирающейся в Австралию. Поодаль почтенным и ненужным предметом стоит, очевидно, муж этой женщины, поедая ее по-собачьи преданными глазами. Да, мужички совсем теряются в зарослях эмиграции.

— Завтра приеду, — как бы мельком роняет Кон, проходя мимо Лили.

Та и бровью не поводит: женщина вкупе с Австралией — часть ее будущей с мужем жизни, в которой Кону места нет. Это ведь и ежу понятно, как говорит партийный старец, не к ночи будь помянут.

10

Что же, вот и опять один.

Опять броди себе вдоволь, вдыхая холодный декабрьский воздух на солнечных улицах Рима.

С чем же связана эта нерассасывающаяся тяжесть в груди? Может, все дело в каком-то бесстыдном, через всю жизнь, неверии?

Полный развал привычного, пусть скудного, но ожидаемого-уныло-неотвратимого, выход в мир случайности при нищенской зависимости от чьих-то пожертвований, — все это должно усилить тягу к вере, к неожиданному чуду.

Циничное неверие в этой ситуации равнозначно гибели. Словно Бог оставил тебя именно тогда, когда он тебе смертельно нужен. Ты тянешься к вере, ты хочешь преодолеть собственный душевный холод, ты ищешь эту веру в мимолетном луче солнца, пронизывающем тьму Пантеона сквозь отверстие в куполе, но плотно обступившие понизу гробницы королей Италии опахивают жутью тлена, и единственная среди них могила Рафаэля не в силах этот великодержавный тлен преодолеть.

На пьяцца Навона битники спят у стен, римляне толпятся у мольбертов художников, у лотков с безделушками. Насколько более, чем Кон полагал, поток суетной римской жизни выпекает в своих топках и на жаровнях странные типы — большеголовых, коротконогих, сутулых и долгоспинных, толстых и облезлых; даже смуглый красавец, похожий на Блока, с коробкой шахмат, ищущий, с кем бы сыграть, тоже выглядит чуть дебильным.

Стайка девиц, перед которой выпендривается паренек с бритой головой и выкрашенным в огненно-рыжий цвет коком, этаким современным запорожским «оселедцем». Как это одинаково в юности у всех: циничное легкомыслие по отношению к собственной внешности, к самой жизни — лишь бы так вот выпендриться перед стайкой смешливых девиц. Однажды он чуть жизни так не лишился, не рассчитал сил, переплывая холодную реку на виду у табуна глупых девиц на пари с кем-то.

Так и теперь, кажется, не рассчитал сил, ринувшись в незнакомый прекрасный мир, как в холодную реку, вот и не хватит дыхания доплыть до противоположного берега.

Вода в Тибре в эти декабрьские дни должна быть особенно холодной: Кон стоит на мосту Сан-Анджело, и все мерещится ему жест уходящего из Хиаса вдаль, по улице, Марка.

Жест приветствия и сожаления — уже на весь день.

Вода под мостом Сан-Анджело зелена и темна.

Кон уже не первый раз приходит сюда. Не может оторвать взгляда от замершей у берега странной баржи. Нечто подобное в России называли брандвахтой.

Ни разу он не видел, чтобы мелькнуло на ней живое существо.

Барка мертвых.

Обитель утопленников.

Оживают, что ли, только ночью, как летучая нечисть в гоголевских фантазиях?!

Опять, как в тот раз, — внезапный, доносящийся из каких-то окон, может, с той самой барки, сдавленный, конвульсивный, пугающе нереальный смех.

Опять человечек, явно мелькавший прежде в каких-то подворотнях, остановился неподалеку, тоже глядит в воду.

Лицо у человечка серовато-худое, суетливо-обыкновенное; глаза потухшие и протухшие, но оживленно-почтительные.

От человечка явно пахнет рыбой. Даже на расстоянии.

Вурдалак?!

Кон вздрагивает от мелькнувшей мысли: как изменился Вий.

Кон торопится прочь от этого места, зная, что снова сюда придет.