Солнце самоубийц

Из сбивчивого объяснения певца и бизнесмена от туризма выясняется, что Маргалит просит провести ее до гостиницы, где она заказала номер, а затем она покажет Кону Венецию. Певец же с радостью изъявляет услужливую готовность быть перевод чиком; он уже тут побывал не раз, Натик ему порядком надоел, а из уст Маргалит, родившейся в Италии да еще истинной израильтянки, — между ними, то есть Коном и певцом, говоря, он уважает, даже можно уверенно сказать, любит Израиль, хотя и сбежал оттуда, — он с радостью готов услышать об этом городе и будет из кожи вон лезть, чтобы все точно перевести Кону: все это певческая птичка говорит чуть ли не с просьбой, словно бы боясь, что Кон ее отвергнет. Хотя куда же Кону деться, особенно если Маргалит этого хочет.

А куда девался Майз?

Певец с прилежностью ученика вслушивается в скороговорку Маргалит, боясь пропустить слово, он даже суетливо порывается извлечь из кармана ручку и клочок бумаги, чтобы записать, но тут же ощутив комичность ситуации, выдергивает руки из карманов. Певец даже как-то смущенно, как будто ему доверили интимные тайны, которые он должен перевести, оставаясь в стороне, не проявляя чрезмерного любопытства, говорит о том, что у Маргалит с Майзом давний спор по поводу одного пропавшего пять лет назад человека, о котором Кон хорошо осведомлен, и вчера вечером они окончательно разругались. Майз снял номер тоже в какой-то венецианской гостинице, по телефону, из Флоренции, не хочет ее видеть.

О чем же спор?

Маргалит явно обескуражена. Некоторое время они вдут втроем молча.

Дело в том, — переводчик совсем смешался, стал сильнее ковылять, — дело в том, что у Маргалит был любимый человек, он погиб в войну Судного дня, он хорошо знает: это рана на всю жизнь, особенно еще, если мать теряет сына. Но дело в том, что надо реально смотреть на вещи, не жить иллюзиями, как мать того пропавшего-по-имени-Иосиф, но еще хуже поддерживать эти иллюзии, что Майз и делает, думая, что он поддерживает жизнь матери пропавшего, а на самом деле укорачивает ее.

Кон молчит, ощущая как его распирает благодарность к этому несколько часов назад столь неприятному для него человеку, язвеннику, певцу и бизнесмену, раздражавшему своим беспомощно-бравым видом и набрякшими по-вурдалачьи глазами, своей ковыляющей походкой, из-за того, оказывается, что туфли ему велики.

— Я ведь вас давно приметил, — говорит он Кону, пока Маргалит, оставив их в вестибюле гостиницы, поднялась в номер, — я ведь по певческому делу хорошо был знаком с семьей композитора Регенбогена. Они были вашими соседями по квартире, в Остии. Я даже как-то у них пел, а вы, извините, прошмыгнули в кухню или в туалет. Неплохой он композитор, хоть и дешевка, как человек. А семья его все одно дурачье. Посмеивались над вами: спятивший художник, то сутками спит, ту сутками носится неизвестно где.

Кон только теперь разглядел этого человека, которого, оказывается, от рождения называли Файвел Францман, который в опере выступал под именем Федора Французова, как и Регенбоген под именем Ратина, который в Израиле стал Саулом Царфати (совершив действие, обратное апостолу, сменившему имя Саула, Савла на Павла), а в Риме, за незнанием, какое ему придется в будущем выбрать имя, представляется всем Павлом, и человек этот Кону теперь даже симпатичен, ибо ни на что не претендует, а несчастен, как и все эмигранты, не знает уже, зачем покинул Израиль и нужно ли ему ехать в Америку, заняться ли ему бизнесом, который в общем-то ему претит, ибо он, поэтическая натура, предпочел бы петь или на худший случай заниматься керамикой, у него, несмотря на сплошные неудачи, грандиозные идеи, выражаемые сбивчивым языком дилетанта, он, оказывается, в свое время и Израиль решил осчастливить, привезя туда каких-то невероятных почтовых голубей, привезя с дикими ухищрениями, ибо таможня их не хотела выпускать, а в Израиле на него посмотрели как на безумца, тут он еще попал в больницу, а голуби сдохли, и это был страшный для него удар, и этого он по сей день простить Израилю не может.

За венецианским окном вестибюля чайки крикливо ныряют в воды канала, низко стелются. Внезапно вставшая в окне гондола все еще ставит в тупик ошеломленного Кона странным продолжением то ли светлой яхты в Остии, то ли барки мертвых.

2

Первый проход по Венеции. Цветистые флаги, плещущие на солнце. Праздничная тревога. Ощущаются как бы сразу тяжесть плоских вод лагуны, влажность с гниющим душком, солнечная мягкость, влажная отчетливость зданий и эта вечная, легко и с готовностью подхватываемая художниками, поэтами, писателями, как вещь, лежащая на поверхности, кажущаяся обреченность этого города, который еще переживет столетия.

Лабиринты роскошных, изнемогающих от избытка товаров и недостатка покупателей магазинов.