Солнце самоубийц

— Тебе-то чего бояться? И вообще, кто ты? Что у нас общего? Мимолетный Вильнюс, забутылье да застолье? Размытые воспоминания о Мухинке? Ты спрашиваешь, где я шлялся? Ты-то чего шляешься по миру? Тебе что, не сидится дома, с женой, детьми, Иерусалимом впридачу? Тебе нужны острые ощущения и впечатления, иначе кисть засохнет и краски потускнеют? Тебе не хватает Иерусалима, Святой Земли которую ты взахлеб описываешь этим тоже лишенным кола и двора мастерам дешевой игры?

Кон и вправду мало знает Майза, чтобы предугадать его реакцию, да Кона и не интересует она: впервые за все эти римские дни он говорит правду, выплевывая ее со всей горечью, накопившейся от долгой сдерживаемой в душе боли.

В сумраке не различить лица Майза: слушает ли вообще, уснул ли?

Бармен все еще вытирает бокалы, и это уже несет какую-то угрозу. Может быть, и его раздражает этот варварский русский, как в последнее время Кона итальянский и иврит?

Или осточертело так вот всю ночь торчать в пустом баре забытой Богом гостинички, где туристы до того нищи, что и на чашечку кофе не решатся, тем более русские эмигранты, которые все бубнят и бубнят всю ночь напролет.

Ненароком и нож выхватишь из-под стойки.

Но Кона это как-то и не волнует.

— Что же, ты прав, — как будто издалека, сквозь забытье приходит неожиданно голос Майза, — мы, вероятно, были чужими друг другу, а уж тут и подавно. Но знаешь? Я еще не встречал за всю свою жизнь человека, который бы так жалел себя, как ты.

Виток шестой. Венеция, химеры Адриатики, ледники в небесных эмпиреях

1

Просто толпа или фигуры на шахматном поле семейной гробницы Медичи?

Кто бы то ни был — пешка или король, — кто-то извне тебя властно берет за шиворот, чтобы переставить. Властно не означает — уверенно. Чаще ведет к проигрышу. Фигура пытается сопротивляться.

На миг уснувший Кон просыпается, как приходит в себя. Майз тормошит его, испуган.

Пятый час. Ночь.

Только десять минут назад — Кон отчетливо помнит стрелку на циферблате — погрузился в сон, сразу, вглубь, камнем на дно.

— Фу ты, черт, — язык у Майза заплетается, — думал, что ты потерял сознание.

— Опять спасаешь?

— Да пошел ты знаешь куда? Все уже спустились к автобусу. Ждут одного тебя. Хотя, кому ты нужен, без кола и двора, еврей пархатый да еще бегущий от Израиля. Ну и память у нас, маэстро. Я это хорошо запомнил: трогательная забота о тебе у нас. Ну, я, сукин сын. Кто же еще подозревается, Маргалит? — Майз лихорадочно торопится высказаться, пока Кон, весь сжавшись, никак не может попасть ногой в штанину, — но она ведь девочка, наивная душа: ты ей просто нравишься. У нее вообще тяга к мужчинам в возрасте.

— Ты что, не только спаситель, Ангел-добродетель, разыскивающей пропащие, заблудшие, а теперь, оказывается, и наивные души, чтобы вывести их на пусть истинный, — наконец-то Кон немного пришел в себя, — ты еще и профессиональный сводник? Сводил меня с Иерусалимом, а теперь с ней…

Майза уносит в автобус так быстро, как будто не он сам, а кто-то властно переносит его, фигуру дорожных шахмат, всаживает в кресло где-то далеко впереди, как в клетку.

Люди передвигаются внутри автобуса и вправду как шахматные фигуры.

Майза пронесло куда-то назад или снесло вообще с доски проигранной ладьей.

Несмотря на слабость и подташнивающую легкость, какая бывает в теле после бессонной ночи, Кона держит за шиворот ощущение интенсивного проживания этих неслышно бегущих минут.

На очередном витке ухода в сон и внезапного выноса на поверхность, Кон обнаруживает Маргалит.

Переставили, чтобы защитить его, последнюю пешку, или снять с доски, как проигранную фигуру?

Сон у Маргалит неслышный, как бы бездыханный. Только синяя жилка беспомощно подрагивает на ее таком нежном совсем девичьем виске.

Глубокая жалость к ней и отвращение к себе за то, что позволил себе впасть в злобу, думать о ней в пошлом стиле, мгновенно швыряет Кона камнем на дно сна, камнем, выпущенным из пращи Микельанджеловского Давида, камнем, в который, согласно Кабале — опять же со слов Майза — превращается душа грешника, чтобы носиться из одного края Ада в другой, пока не будут изведены все ее грехи.

Опять выбросило на поверхность толчком автобуса.

Публика спит. Только карманный Натик носится легко и призрачно по проходу, поблескивая лысиной, как шахматный слоник, ходы которого впустую, лишь бы тянуть время, ибо партия втянулась в вялое никак не завершающееся окончание.

Публика спит без задних ног, и у задних — синюшные лица: синева усиливается на глазах, вытесняя черноту.

Кона осеняет: первые проблески нового дня.

Где-то неподалеку бубнят. В какой-то миг отчетливо доносится:

— Лучше умереть молодым, но здоровым.

Кажется, это голос язвенника.