Солнце сияло

- Ни в коем случае, - заверил я. - Мнение друзей, знакомых и прочих окружающих.

Тут я тоже согрешил против истины. Если я и не считал себя гением, то уж кем-то сродни ему - это точно.

Так мы стояли, мололи языками - и вдруг оказались уже перед буфетчицей.

Этот наш разговор происходил в то время, когда я стал позволять себе к стакану кофейной бурды пирожок-другой. Поэтому, очутившись перед буфетчицей, я решил завершить клееж фигурой высшего пилотажа.

- Что мадемуазель собирается вкушать? - с небрежностью человека, чьи карманы трещат от банкнот, спросил я. При этом почти не сомневаясь, что она откажется.

Но она согласилась! Похоже, если бы я не предложил заплатить за нее, она была бы обескуражена и оскорблена.

Ира взяла полный обед: салат, лангет и даже пирожное к чаю, - так что я опустошил свой кошелек на неделю вперед.

Мой спутник, с которым мы собирались обсудить за кофе кое-какие проблемы (вернее, это собирался я, а он не имел и понятия), молча, не произнеся ни слова, присутствовал рядом с нами - и пока мы стояли у стойки, и пока сидели за столом, и шли затем к лифтам, чтобы выйти наружу уже каждый на своем этаже. Он разомкнул рот, только когда мы остались с ним вдвоем.

- Имеешь представление, кого клеил?

Это был тот самый оператор, с которым я выезжал на свою первую съемку. Подобно мне его звали простым и обыденным именем: Николай. Мы с ним не то чтобы подружились, а сошлись. Я полюбил работать с ним, старался всякий раз заполучить к себе в бригаду, и он натаскивал меня в операторском деле. Я с ним об этом и намеревался потолковать: об операторских фишках, о постановке кадра, о движении камеры (когда я стану снимать клипы, как мне пригодятся его уроки!).

- А что, кого я клеил? - удивился я заданному Николаем вопросу.

- А то ты не знал?

Он назвал фамилию, от которой по мне прошел электрический ток. Отец ее занимал на соседнем канале пост - не Эверест, но крыша мира Памир - это точно. Я невольно присвистнул:

- Этого только не хватало!

На лице Николая играло его обычное снисходительное выражение обладания тайным знанием.

- Дорого тебе обойдется поволочиться. Пошурует у тебя по карманам - все высвистит. Гляди! Ты, правда, человек денежный...

- Я?! - Это у меня вырвалось уже не с удивлением, а чистой воды изумлением. Интересную я имел репутацию.

- А разве нет? - проговорил Николай. - Неужели Конёв тебе не откалывает?

Меня словно подсекло, я остановился. Как бы некое понимание шевельнулось внутри меня. Как бы я что-то знал втайне от самого себя о Конёве, догадывался - и не мог догадаться до конца.

- За что он мне откалывает? - спросил я.

- За джинсy, за что-что, - сказал Николай. - Не валяй дурака-то. Будто не знаешь, что это такое.

Действительно. Я знал. Он договаривал - я уже знал. Вернее, я понял. Тот сюжет с пчеловодом - он, например, был откровенной джинсой. Иначе говоря, оплаченным. И вот еще тот сюжет, мгновенно высчитал я. И вот тот, и тот... Да почти все, которые я снимал по его наводке!

- Почему он мне должен откалывать? - произнес я, отчетливо видя ответ, который должен сейчас воспоследовать.

Он и прозвучал:

- Так ты что же, за просто так, что ли, на него горбишься?

О, каким стыдом обуяло меня! О, как была уязвлена моя гордость. Мало того, что я снимал для Конёва джинсy - и все это вокруг видели, - так я еще и был лох лохом!

- За просто так, - сказал я, трогаясь с места.

- Вот так, да? - протянул Николай, ступая за мной. Я чувствовал, он мне поверил. - Ну, ты зеленый совсем. Не учила вас, что ли, армия жизни?

- Армия учит родину любить, - сказал я.

Конёв сидел на своем месте за столом и долбил на машинке. По-другому о способе его работы на этом отмершем ныне орудии журналистского труда было и не сказать. Он нависал над машинкой всей глыбой своего тела и, выставив вниз два пальца, колотил ими по клавиатуре с такой силой, словно каждым ударом забивал гвоздь.

- Бронь! - позвал я, становясь над ним с другой стороны стола. Он так просил называть себя: "Бронь". Ну, если еще "Броня". "Слава" его не устраивало.

Погоди, погоди, потряс он руками, вскинув их в воздух.

Сложным зигзагом я молча прошелся по комнате и остановился у окна. День стоял пасмурный, мглистый, парк за дорогой внизу тонул в сизой холодной хмари, - зима уже перетаптывалась у порога и ждала момента ворваться. За что Пушкин любил осень? "Люблю я пышное природы увяданье..." Вид парка, утонувшего в холодной предзимней мгле, напомнил мне о предстоящем ночном сидении в будке киоска, климат которого становился день ото дня все суровей. Черт побери, для этого я искал себе свободы, чтобы наваривать жалкие дензнаки, морозя зад в этой коробке из фанеры и пластика!..

Конёв вбил последний гвоздь, выдернул, прострекотав зубчаткой, лист с напечатанным текстом из валиков, положил на стол и прихлопнул по нему ладонью:

- Ну? Все! Готов к труду и обороне. Какие вопросы, граф?

Язык у меня окосноязычел - будто русский был для меня иностранным.