Солнце сияло

– Все эти Гребенщиковы с Макаревичами, Газмановы эти с Малиниными – это все отстой, навоз, надеть противогаз – и не дышать, – говорил Бочаргин с засунутыми в карманы джинсов руками, сидя на диване с выпяченной вперед колесом грудью. – Это чтобы слушать, нужно иметь полный сквозняк в башне. Чтобы продувало из одного уха в другое – в одно вошло, из другого вышло. Все на двух нотах, херня-мурня – никакой музыки, в древнем Риме их бы на съедение львам бросили за их способности.

– Но Гребень и Газман – это фигуры несопоставимые, – пробовал возражать ему кто-нибудь из тех, что были среднего возраста. – И Макар с Малиной. Малинин вообще чистый певец, не свое поет, а Макаревич, ну так ведь он и не претендует на большой саунд, у него чистый сингл.

– Заткнись в задницу! – взревывал Бочаргин. – Все одно, все! Попса, она в любой обертке попса. Настоящее искусство лишь в андерграунде. А эти в андерграунде сидели, только об одном и мечтали – в истеблишмент пропереться. Ну, и что?! Потому и проперлись, что настоящего искусства в них не ночевало. Я Макару еще в восемьдесят пятом, когда он в граунде сидел, говорил, что он фуфло. Цой правильно сделал, что ушел. Где бы он сейчас пасся? Его в истеблишмент потащило – ну, тут бы он и накрылся медным тазом.

– Нет, но Цой как ушел, он же не сам, своей волей, он на машине разбился, – кидался поправлять Бочаргина снова кто-нибудь из среднего возраста. – А может, сейчас он бы как Гребень или Макар был.

– Кто, Витя?! – будто вставал голосом на дыбы Бочар-гин. – Окстись. Да Витя лучше бы и в самом деле себя на машине в лепешку расшиб! Витя – это… о, вы не знали Витю. Витя бы хрен себя в какие рамки загнать дал. Витя настоящий андерграундщик был. Без балды.

Человек-маска сидел, в основном, молча. Переводил взгляд с одного говорившего на другого и, слушая каждого, словно бы посмеивался. Так у него, во всяком случае, были сложены губы. Он и не пил, а крутил свой наполненный на треть стакан в руках, подносил к лицу, вдыхал запах – и в нем словно бы поднималась волна отвращения: с таким видом он отдергивал стакан от лица.

Но изредка он все же вставлял слово, случалось, что это оказывалась целая тирада, и его Бочаргин не прерывал, а уж чтоб обрывать – нет разговора, наоборот – внимательно слушал, и слушал с видимым удовольствием. Помню реплику лысоголового, ставшую для меня тогда откровением:

– Да Гребень ваш на чем себе капитал сколотил? На чужой песне. «Под небом голубым» – это же не его. Это ж Хвостенко такой был, в Париж свалил потом, еще в семидесятые аж. А Гребень сам что написать может? Как хрен какой-то по крышам крадется. Ну крадется. Котяра такой. И что? Как говорится, мораль сей басни какова? А никакова. Сверхзадача, как говорится, где? А нигде. Все равно как пустой колос, здоровенный, а без зерна.

– Ну. Вот именно, – выслушав его, согласился Бочаргин.

– Но это вроде только слова не его? – нерешительно вставился кто-то из тех, чьи щеки еще не знали наждачной прелести бритвы.

– Кой хрен слова! – коротко на этот раз отозвался лысоголовый человек-маска.

Юра, с которым мы сидели рядом, когда в разговоре выпадала пауза, просвещал меня, ху есть ху. Один среднего возраста, с косичкой, как и сам Юра, был бас-гитаристом и играл с Бочаргиным. Другой среднего возраста, без косички, но с такими длинными волосами, волнами спускавшимися ему на плечи, что будь они собраны в косичку, та вышла бы у него не короче, чем у бас-гитариста, сейчас был клавишником в довольно известной группе, но намылился оттуда делать ноги и, может быть, именно к Бочаргину. Третий среднего возраста, тоже длинноволосый, но с обширной пустошью на темени, гулял сам по себе, нигде не играл, хотя мог отлично работать и на кларнете, и как клавишник, а зарабатывал на жизнь в какой-то иностранной, американской, кажется, фирме, торгующей пылесосами. Пылесосы были необычные – эксклюзивные (слово, только входившее тогда в употребление), продавались не через магазины, а только через специальных торговых представителей фирмы, и сегодня нам еще предстояла демонстрация этого пылесоса. Претенденты на аттестат зрелости состояли при Бочаргине вроде того, что в должности оруженосцев, или, по-другому, были его школой , он их растил , позволяя брать у себя все, что возьмут, и, может быть, через какое-то время они бы влились свежей кровью в его группу.

Но меня больше всего интересовал, конечно же, человек-маска. Оказывается, так выглядел ветеран подпольного рока, легендарный гитарист, которого рвали на свои студийные записи десятки самых различных групп, и когда Юра назвал его имя, оно даже всплыло у меня в памяти – при всех моих не слишком обширных познаниях в отечественной музжизни. И оказался он совсем не так стар, как мне показалось по его виду, – немного старше тех, кого я определил как «среднего возраста».

– Это он на колесах сидит, уж сколько лет – что ж ты хочешь, – сказал в объяснение мне Юра.

– Я не понял. При чем здесь машина.