Солнце в крови. Том второй

Актер по сути своей, даже снимавшийся в кино, Бен-Амоц разыгрывал свою жизнь по им же написанному сценарию. Причем, поскольку он один играл все роли, то с легкостью необычайной переходил от вульгарного цинизма к утонченной человечности, от жестокосердия к доброте. Все состояния были для него одинаково естественны. Людей, общавшихся с ним, бросало то в жар, то в холод от перепадов его настроения, когда тепло товарищества без всякой причины сменялось деспотической отчужденностью.

Многое в его жизни вообще за гранью человеческого восприятия. Можно объяснить разрыв с женами, но как понять равнодушие к собственным детям? А ведь с ними Бен-Амоц не встречался десятки лет. Внуков своих вообще никогда в глаза не видел. Дело тут не только в предельном эгоцентризме, но и в желании любой ценой сохранить одиночество, являвшееся в глазах Бен-Амоца высшим проявлением воинствующего индивидуализма.

Лишь когда смерть, как в фильме Бергмана[5], постучалась в его дверь, возобновился контакт Бен-Амоца с его тремя детьми. Он прилетел в Нью-Йорк, чтобы вызвать Косую на ристалище, и дети навестили его в больнице. Об этой встрече, состоявшейся после стольких лет разлуки, человек, находившийся уже одной ногой в могиле, счел необходимым сказать следующее: «Я заговорил с ними о наследстве. Они поняли, что им ничего не полагается лишь за то, что они вышли „из чресл моих“. И лишь потому, что они это поняли и согласились со мной, я, по-видимому, все же завещаю им свое имущество…»

Даже со своей второй женой, художницей Батьей Аполло, и с их общей дочерью Ноэми не сумел Бен-Амоц сохранить теплых отношений. А ведь их он любил — насколько это вообще для него возможно. Батья была «прекрасной дамой» его богемной жизни с бесконечной вереницей любовниц. Она вернулась ухаживать за ним, когда болезнь превратила его в парализованный полутруп.

Было в нем что-то, заставлявшее людей платить добром за зло. А он, как и приличествует настоящему актеру, хотел, чтобы не только завсегдатаи нескольких богемных салонов, а все люди вообще превратились в зрителей его блестящей игры. «Других любят за достоинства, а меня — за недостатки», — сказал он как-то, и всем своим поведением старался подтвердить это.

И его любили. Не за недостатки, конечно, а потому, что вопреки им поддавались обаянию его личности.

Странности в его поведении с детства поражали окружающих и постепенно, как он и желал, стали неотъемлемыми атрибутами его личности.

— Это же Дан, — говорили все и лишь пожимали плечами, слушая рассказы о его диких выходках.

А Дан больше всего любил мистификации, часто граничащие с неприличием. Так, однажды, заканчивая учебу в киббуце Дегания Бет, он обнаружил в каком-то журнале рассказ Исхара Смелянского. Рассказ Дану так понравился, что он его бесцеремонно присвоил и читал как свое произведение девочкам, благосклонности которых хотел добиться. Рассказ был так хорош, что донжуанский список юного плагиатора значительно пополнился.

В юности Бен-Амоц перепробовал множество профессий. Был строительным рабочим, моряком, столяром. Потом, наконец, стал писателем.

«А ведь я сын мясника из Ровно», — любил говорить он, скромно потупив взор, когда восхищались его интеллектом. Отец же его, образованнейший, кстати, человек, был вовсе не разделывателем туш, а владельцем крупнейшего в Ровно мясного магазина.

Как-то раз у Бен-Амоца, известного уже писателя, попросил интервью начинающий журналист.

— Хорошо, — согласился Дан, — но при одном условии. Интервью должно называться: «Бен-Амоц: Бейте маленьких детей».

Изумленный журналист, который не мог вернуться в редакцию не выполнив задания, согласился. Во всем интервью, разумеется, не было ни слова о маленьких детях.

— Понимаешь, — объяснил Бен-Амоц с хитрой улыбкой, — все прочтут интервью до последней точки, чтобы узнать, почему оно так называется.

Натива Бен-Иехуда[6], потратившая несколько лет жизни на создание вместе с Даном словаря ивритского сленга, вспоминает: «Меня он не любил. Мы работали вместе, но, впряженные в одну упряжку, не стали товарищами. Потому, наверное, что на меня разыгрываемые им фарсы не производили никакого впечатления. И я его не любила. Меня раздражало его отношение к сексу, дешевое лицедейство, бравада, цинизм. Я не понимала его желания уподобляться иногда хрюкающему животному. Но я благодарна Господу за то, что он дал мне возможность работать с этим незаурядным человеком…

Дан не простил мне скептического отношения к его привычке ходить с нимбом и не разрешил посетить его в последние месяцы жизни».

И еще из воспоминаний Нативы Бен-Иехуды:

«Как-то пришел он к пальмахникам и спросил: „Кто у вас самая красивая девочка? Эта? Очень хорошо. Есть у вас, ребята, отдельная палатка? Отлично. Завтра утром на веревке перед этой палаткой вы увидите ее трусики“. Так оно и было…

А однажды я пришла к нему рано утром и попросила чашку кофе. Дан усмехнулся. „Иди, — говорит, — и выпей это пойло в кафе за углом“».