Солнце в рукаве

Марианна положила розы на землю, заботливо взрыхленную чьими-то руками, – наверное, одной из состарившихся любовниц. Выпила виски, наслаждаясь умиротворенной кладбищенской тишиной. И уехала в Москву, и больше в ее разговорах имя отца не всплывало никогда.

В женской консультации было душно. Обшарпанные стены, старые плакаты, рекламные брошюры на журнальном столике. Надя, быстро осмотревшись по сторонам, вжалась в стену и уткнулась в биографию принцессы Дианы. Оказывается, Диана, чтобы ее не подслушали, по ночам бегала звонить в ближайший к резиденции телефон-автомат. Почему-то Надя это ясно видела: настороженная принцесса прячет белокурые волосы под шелковый платок и быстро идет по темным улицам Лондона, прямая, нервная, руки в карманах черного плаща. Хотя, возможно, на самом деле никакого плаща и не было. Но Надя в такой ситуации непременно надела бы платок и плащ.

Другие беременные отчего-то казались пустоголовыми. Они переругивались, пытаясь пролезть без очереди, рассказывали друг другу что-то эксгибиционистски физиологическое: о взбунтовавшейся молочнице, фиолетовых растяжках, акушерках, молокоотсосах. В солнечном сплетении пульсировало горячее раздражение. Хотелось выйти на середину и с азартом миссионера-проповедника на всех наорать: вы что, не понимаете, беременность – это интимно, нельзя о ней так буднично и запросто, и лишь бы кому!

Какая-то бело-розовая молоденькая блондинка в инфантильной футболке с мультяшками скорбно рассказывала соседке, что с ней больше не спит муж. Срок небольшой – всего четыре с половиной месяца. А он боится. Смотрит на нее как на священную корову, творог с рынка носит, поддерживает под локоть, когда она поднимается по лестнице. Подруги говорят – золотой мужик, заботится. А ей хочется, чтобы не заботился, а трахал. Сорвал с нее дурацкий сарафан для беременных и отымел прямо на кухонном столе. Он так делал, когда они только познакомились.

Надя усмехнулась.

Ей самой хотелось как раз, чтобы Данила был заботливым, чтобы демонстрировал понимание. И благодарность. А он вел себя так, словно ничего не произошло, словно Надя – это все та же Надя, «свой парень», самоотверженный кулинар, вечерний собутыльник.

– Поедешь с работы, заскочи в гастроном, – невозмутимо просил он. – У нас картошка закончилась. А так хочется… С лучком.

– У меня ноги отекли. Я на каблуках весь день, – пробовала Надя достучаться до его совести.

А Данила имел наглость пользоваться, как щитом, пошлейшей поговоркой: беременность не болезнь.

Разумеется, не болезнь, дурень ты стоеросовый.

Беременность – это монотеистическая религия, а я – божество, многорукий Шива-разрушитель в огненной гормональной колеснице.

Неделей раньше Надю вдруг одолела внезапно нагрянувшая сентиментальность. Весь вечер она смотрела «Унесенных ветром», ела сливочное мороженое, а потом улеглась в постель в пижаме с мишками и с жирной маской для лица.

Ей было спокойно и хорошо.

До тех пор, пока в кровать не пришел наигравшийся в «Doom» Данила. Сначала он, дежурно поцеловав ее, вляпался губами в вязкую горечь маски для лица. Притом повел он себя так, словно встретился с космическим пришельцем. Подпрыгнул на кровати и заверещал: «Что это, что это, что это?!»

А потом ладонь его наткнулась не на привычное тепло Надиной кожи, а на толстую ткань старомодной пижамы. Он был возмущен и оскорблен – будто Надя в этой самой пижаме не лежала в собственной постели в начале второго ночи, а пришла знакомиться с его родителями.

– Мне нужна женщина! – бегал по комнате он. – Женщина, а не клуша!

Наде было обидно.

У нее рос живот, а она камуфлировала его туниками и шалями. Почти никто не замечал беременности. Все говорили – она похорошела, расцвела. У Нади отекали ноги, но она продолжала носить любимые итальянские туфли на каблуках. Она часто просыпалась с чувством усталости, но ни разу не задержалась под одеялом лишние четверть часа в ущерб мытью волос и легкому макияжу.

Она была современной, активной беременной, она, в конце концов, практически одна содержала семью. А он посмел придраться из-за какой-то пижамы.

А вот дебелой блондинке не хотелось, чтобы ей носили творог и грели тапочки, ей хотелось лежать в кружевах возле равнодушного к ее состоянию мужика.

Рядом с Надей села беременная цыганка, и она инстинктивно отстранилась, поддавшись архетипическому страху шуршащих цветных юбок и огненных черных глаз. Цыганка это поняла и рассмеялась. На вид ей было не меньше сорока пяти, но она была из обладателей молодого серебряного смеха, в котором как в сладком коктейле замешаны и жажда жизни, и особенная жадность до впечатлений, и умение пить каждый день залпом, почти захлебываясь.

В конце концов, молодость – это не отсутствие морщин и седины. Молодость – это когда с легкостью можно отшвырнуть вчерашний день во имя завтрашнего. Молодость – это когда вчерашний день воспринимается бесконечной репетицией завтрашнего, когда ты точно знаешь, что все самое главное еще впереди.

У цыганки были желтоватые, как тростниковый сахар, крепкие зубы.

Надя улыбнулась в ответ.