Солнце в руке

Кларье бросился к изголовью кровати больного. Тот лежал в своей обычной позе, но глаза его были широко раскрыты. И неподвижно смотрели в потолок. Сможет ли он двинуть головой? Теперь, когда глаза открыты, она кажется комиссару еще более тяжелой, как бы налитой свинцом. Кларье медленно проводит рукой над лицом Аргу. Но глаза доктора не следят за ее движением. Два маленьких огонечка словно пытаются разгореться, но почти тут же, утомленные, начинают медленно гаснуть, и веки падают.

— Доктор!.. — испуганно восклицает Кларье. — Доктор… только не умирайте!

Веки приоткрылись.

— Видите, он слышит! — говорит Клеманс. — Оставьте его пока. Ему нужно немного побыть одному.

На этот раз у Кларье и впрямь появилась надежда. Доктор Аргу заговорит… И будут поставлены все точки над «i». Но комиссара ждет новое разочарование! Тщательно осмотрев доктора Аргу, профессор Левро заявляет, что паралич как был, так и остался, улучшений никаких нет, но из комы больной должен постепенно выйти. После чего отводит госпожу Гильвинек в сторонку… Нужно давать больше пищи, слышит Кларье… По-прежнему через капельницу, о другой еде и речи быть не может… Уколы, да… снотворное, да… Никакого шума, никакого волнения. Разговаривать с ним можно, да. Страдает ли он? Нет. Понимает ли он, что мы говорим? Вот когда больной сможет снова разговаривать, тогда сам на этот вопрос и ответит. И напоследок, обращаясь к комиссару:

— И никаких допросов!

— Но ведь мне нужно проводить расследование, — возражает Кларье.

— Тогда несколько минут, не более, а потом обязательно отдых.

Вот уж чего Кларье никак не ожидал: наступил долгожданный момент, а он в растерянности и не знает, с чего начать. Слишком много вопросов крутится у него в голове. Видимо, лучше всего вначале убедиться, что диалог возможен.

— Если вы меня слышите, закройте глаза.

Да, вот так. Спасибо. Вы давно пришли в себя? Подождите, не отвечайте, ведь слово «давно» не имеет для вас никакого смысла… Лучше ответьте: вы слышали, как я вас звал?

— Нет.

— Значит, вы только что пришли в себя. Знаете, кто вы такой?

— Нет.

Веки остаются закрытыми. Он пытается вспомнить. Кларье приходит на помощь.

— Вам что-нибудь говорит имя Аргу?

Долгое замешательство, затем взгляд оживляется. Больной соглашается.

— Кто-то напал на вас, — говорит Кларье очень медленно, тщательно выговаривая каждое слово.

Он ждет: сообщение должно бесшумно прозвучать в той лишенной смысла пустоте, где бьется измученная болезнью мысль, и комиссар очень надеется, что оно все-таки будет воспринято доктором.

— Поэтому вам больно.

В глазах появилась грусть, легкое облачко слез.

— Вам больно?

— Да.

И тут происходит нечто, что приводит комиссара в полное смятение: больной закрывает глаза, и веки его увлажняются, с ресниц стекает небольшая капля, она медленно растет, подрагивая, а потом вдруг срывается и скользит вниз по впалой щеке безжизненного лица. Охваченный чувством сострадания, Кларье порывисто сжимает руки доктора.

— Не надо, — быстро говорит он, — вас будут лечить вашим эликсиром. Вам скоро не будет больно.

И тотчас слезы заструились из глаз, будто кровь из открытых ран. Но лицо остается неподвижным и лишенным всяких чувств, будто высеченное из мрамора. Как спасти того бедного узника, что томится за этой слепой маской и зовет на помощь?

И Кларье, кажется, находит нужное слово:

— Вам грустно?

Наблюдавшая за сценой госпожа Гильвинек решает, что пришла пора ей вмешаться.

— Достаточно, — говорит она. — Профессор будет недоволен.

Кларье с радостью послал бы всех куда подальше. Госпожа Гильвинек не поняла, да и никто другой на ее месте, возможно, не понял бы, что совершенно случайно он отыскал слово, способное открыть запертую дверь. Грусть! Разумеется, Аргу не шелохнулся, но слово «грусть» вызвало поток новых слез. А если ему грустно, значит, к нему возвращаются жизнь и сознание. И их разговор обязательно продолжится. Пусть через час, не важно! Хотя лучше поскорее, время не терпит.

Кларье выходит из комнаты и идет к выходу, чтобы подышать свежим утренним воздухом. Попавшийся ему по дороге Мелвилль с легкой иронией приветствует его, но Кларье не останавливаясь идет дальше, хотя и должен был сообщить доктору о явном прогрессе в состоянии здоровья больного. Не сейчас. Сделанное им открытие слишком велико, чтобы он мог отвлекаться. Грусть, печаль — нечто совершенно иное, нежели физическая боль. Ведь грусть — тоже боль, только не тела, а души. Кларье понимает, что подобные слова попахивают литературщиной. Но его это не смущает! Он искренне верит, что душа, — хотя никто так и не смог определить, что это такое! — есть та часть человеческого существа, которую не способны вылечить ни универсальные эликсиры, ни чудодейственные мази, ни самые мудреные снадобья. Центр по борьбе с физической болью? Прекрасно! Но почему нет центра по борьбе с печалью и тоской, где бы лечили сердечные или, если хотите, душевные раны?.. Короче, центра, где бы химия уступила место любви!