Солнце встает не для нас

Снова воцаряется тишина. Однако она не кажется нам гнетущей. Между нами давно уже установилось взаимопонимание. Чувство, которое я испытываю к капитану,— это нечто большее чем просто симпатия. Как офицер он — настоящий специалист, преданный своему делу, сознающий высокое значение собственной миссии. Как человек он тоже привлекателен: утонченный, образованный, не чуждый юмора, скромный и смелый. Умеющий руководить людьми и любящий их. Одновременно дружелюбный и властный. Простой в обращении и тем не менее исполненный собственного достоинства.

Перед последней вахтой курсанты все-таки выцарапали у Миремона бутылку шампанского и пригласили меня распить по бокалу в кают-компании. Я не любитель шампанского, но разве откажешься принять участие в последнем совместном застолье?

Потом я иду посмотреть, что творится в лазарете. Легийу «подбивает бабки» нашей кооперативной лавочки, хотя по всем правилам мы должны заниматься этим вместе: ведь именно я являюсь главой сей солидной организации. Вдвоем мы быстро управляемся с подсчетами.

Я окидываю взглядом помещение, с которым вот-вот распрощаюсь. Легийу наводит порядок. Все идет нормально. Так, как и должно идти.

Легийу покончил с уборкой и стоит, опершись на операционный стол. В его зеленых глазах застыло мечтательное выражение, и я уже начинаю тревожиться, не одолевают ли его опять метафизические тревоги, не начнет ли он снова донимать меня вопросами о бессмертии души. Однако он заводит речь о другом:

— Доктор, а что вы думаете о политике устрашения?

— Я — увы! — сторонник этой политики,

— Почему «увы»?

— Потому что наилучшим курсом был бы курс на разоружение. Но Франция не может остаться безоружной в мире, где все вооружены до зубов. Чтобы начать разоружение, нужно дождаться инициативы США и СССР. А они, к сожалению, и не помышляют об этом. Косятся друг на друга, точно бешеные псы, пребывая во взаимном убеждении, что противная сторона — это не что иное, как «империя зла».

— Отсюда вы и заключаете, что политика устрашения является необходимостью?

— Необходимостью и залогом мира.

— Как это — залогом мира?

— Благодаря ей поддерживается равновесие сил. И пусть себе поддерживается.

— А если эта политика потерпит крах?

— Не волнуйтесь: тогда нас уже не будет на земле.

— Ну, доктор, мрачно же вы смотрите на жизнь!

— Вы ошибаетесь, я оптимист. Мир не становится менее прекрасным оттого, что нам дано посетить его всего на какое-то мгновение. Знаете, о чем я часто думаю? Когда мы вынырнем, урожай уже уберут и мы будем любоваться ровными рядами снопов, стоящими в поле...

— Как же, как же,— оживляется Легийу.— Моя матушка называла их «соломенными бабами». А вот мне почему-то больше всего думается о крохотном ручейке, где я мальчишкой ловил раков...

Пожелав ему спокойной ночи, я выхожу из лазарета и перед тем, как залечь на койку, еще разок заглядываю в кают-компанию. К большому удивлению, я застаю там Вильгельма.

— Как, вы еще на ногах?

— Ах, доктор, да разве заснешь, если берег так близок...

— Мне тоже не спится, но я все-таки пойду. Нельзя ли попросить вас об одном одолжении: разбудите меня, когда мы всплывем на поверхность, ладно?

— Непременно.

Я ложусь не раздеваясь. Когда Вильгельм будит меня, оказывается, что мне удалось-таки часика два подремать.

— Поздравляю вас, доктор! Мы всплыли. Старпом ждет вас на мостике. Такой миг нельзя пропустить.

— А что наверху за погода?

— Довольно тепло. Море спокойно. Качка еле чувствуется.

— Спасибо, Вильгельм.

Я спускаю ноги на пол: качка и впрямь еле чувствуется. Стало быть, не придется напяливать плащ с капюшоном, как при отплытии: ведь теперь мостик не назовешь «купелью». Все же, памятуя морское присловье о том, что «на воде всегда свежо», я натягиваю поверх рубашки свитер и спешу к трапу.

На мостике стоят четверо человек. Нет, пятеро: я не сразу разглядел старпома.

— Куда мне приткнуться, чтобы не мешать вам? — спрашиваю я его.

— Да вот сюда, в этот угол.

За бортом ночь: атомные субмарины чаще всего возвращаются на Базу под покровом темноты. Это единственное, что роднит нас с ворами.

Ночь светла. Мир озаряет полная, необычайно яркая луна, похожая на огромный уличный фонарь. Поначалу кажется, что он подвешен к небосводу — на такой огромной высоте, что у меня, привыкшего за два месяца нагибаться под низким потолком, начинает кружиться голова.

Потом я замечаю, что луна не застыла в высоте, а движется, плывет среди облаков, то подсвечивая их сзади, то величаво и неторопливо проглядывая в разрывы между ними. Сияющее под луной море спокойно, но совсем ровной его поверхность все же назвать нельзя. Она подернута мелкой рябью, которую мерно и уверенно разбивает нос нашей подлодки, стремящейся к своему бетонному логову. Мы только что миновали горловину залива, и я вижу по обе стороны землю с ее холмами, ложбинами и деревьями: как волнует меня это полузабытое зрелище!