Солнцедар

«Хорошо бы на пляже квас продавать, Павел Владимирович. Нигде такого кваса не пробовал, как в Хосте».

«Планируем мороженицу на следующий сезон».

«Убрали б с волнореза вышку — сигают же прям на черепушки».

«Думали уже. Коптелов вот вернётся, будем решать».

«Дельфинов тут вчера видел, паслись недалеко».

«Они тут ча-асто… В Кудепсте, слышали? Браконьеры — беременную самку…».

«Да что вы, Павел Владимирович… Вот зверьё!»

«Так время какое… На рынке в открытую стояли. И покупал же народ… „Дельфинятина свежая“ — хоть бы „Осетрина“ написали… Эй, а ну, пошли отсюда!»

Никита очнулся, расцепил пальцы: «Кого он там шугает?»

Местные пацаны, перебрались с мыса. Хотели, видимо, на основной пляж «Звезды» — понырять. Мальчишки кинулись обратно в чащобу. Лебедев сел, отбросил камешек: не понадобился.

«Эти и сигают».

«Ладно б только эти, Павел Владимирович, — все подряд лезут. А дети, что с них взять… Мальчишки же. Вы заметили, Павел Владимирович, какие нынче дети? Не нарадуюсь — раскрепощённые, без нездорового этого стеснения, не было раньше таких детей. Они ж быстрей всех перемены чувствуют и уже не отдадут это. Другое всё вокруг, а детки — раньше всех другие…».

«Опять он про деток…» — притворяясь спящим, Растёбин таки заснул. Легкая полудрёма, с тонкой проницаемой перепонкой между сном и явью. Ещё не на замок граница — звуки, голоса — бестаможенно.

Никите примерещился вдруг Позгалёв. Отчего-то в космосе. Вернее, сам был космосом, какой-то большой планетой, накрытой метеоритным дождём, обещающей вот-вот исчезнуть, больше не повториться. Планету «Позгалёв» был жалко…

И фоном — невнятный разговор, простроченный вжикающим по волнам катерком:

«Вы заблуждаетесь — ещё как отдадут. Перемены? Хм, всё то же вокруг. Всё на своих местах, даже не волнуюсь. Что вас — не знаю, меня — это радует. Думал, Горбач — дурак… Не дурак. Главное соблюдено: по сути, им дали… А дали, легко и заберут, не пикнешь. Приплыло-уплыло, не твоё — даром».

«Как-то вы больно мрачно. Я, например, ощущаю необратимость. Радостную даже необратимость».

«Эх, и не жалко ж вам дельфинов, Олег Иваныч».

«В вашей мысли, конечно, есть свой скелет. Тут не поспоришь, тут у меня тупик, развилка… Ну, а как же быть…?»

«А вы мичмана Растёбина спросите. Он знает».

«…Шутите? При всем уважении к молодости… такое знать».

«Разбудите, разбудите, нам с ним всё равно наверх вместе».

Никита уже не спал, хоть рентгенолог и пытался его робко щипать по просьбе Лебедева, — на фамилии своей вернулся.

— Мичман, вам в Германии понравилось? — сердечная лебедевская улыбка.

Никита сел, обхватив колени. К чему он о Германии?

— Понравилось, а что?

— Вот вам примерно ответ, Олег Иваныч. Тоже был-видел-знаю. Для нашей «однойшестой» — самое подходящее. Развал весь с чего пошёл? С запрета неправильных штанов. Там таких глупостей не допускали: хотите штаны — вот вам штаны. Хотите бусы? Вот бусы. Массе фантик все заменит. А хребет — прежний. Иначе не только дельфинов недосчитаемся, но и… Не пробовали дельфинятинку-то свежую, Растёбин? В Кудепсте на рынке вон продают.

Никите захотелось ответить знатоку Германии. По-позгалёвски, в его манере. Надо только представить себя большой горячей клокочущей планетой, вечно сопротивляющейся подлому Кроносу с его злыми метеоритными дождями.

Представил, как воздушный шарик себя подкачал решимостью:

— Так не прижилась хвалёная модель… Везде того… провалилась, — сказал, почувствовав, что слабо подкачал.

Лебедев одарил всепрощающей улыбкой, будто наивного несмышлёныша.

— Там — не идеальна, здесь будет в самый раз — по фигуре и на долгую носку.

— Это вряд ли. Просто людям… любому человеку…

— Что человеку?

— Человеку органична…

— Ну, ну, мичман, что органично-то? Договаривайте.

Шарик совсем сдулся, завял.

— Ваши друзья сейчас на процедурах?

— Были там.

— Одевайтесь, мичман. Проведаем друзей. Заодно подискутируем о том, что человеку органично. Одевайтесь, одевайтесь, — почти приказным тоном, не терпящим возражений.

Природоведение

Комендант шёл впереди. Топорщащийся ёжик волос, руки, обмотанные полотенцем — за спину. От прямой его, как доска, спины — осязаемый холодок презрения. У двери в физиотерапию обождал спутника. Кивнул брезгливо на ручку, словно по ней вши бегали: открывайте.

Растёбин вошел. Хохот, звон, дым коромыслом. У стола — загорелые торсы подводников вперемешку с крахмальными халатами сестричек. На позгалёвских коленях, обвив руками капитанскую лысину и болтая ножками — неприступная фурия-Катерина, кроткой голубкой. Тарелка с поленницей бычков, графин шила, «Солнцедар», консервы, пивные банки… Крышка-скорлупка барокамеры вздета, внутри — белой личинкой сопящая пьяненькая Галя.

Повышибал-таки Ян предохранители.

— Сидите, сидите, чего суетиться. Славно ж сидели, — кивает перепуганным медсестрам Лебедев.