Соло для оркестра

— Никто, — ответила она. — Все успели смыться.

— Я сейчас не больно красивый, — продолжал он. — С меня содрали шкуру, словно с поросенка.

— Так ведь красавцем ты никогда не был, — успокоила его Ружена.

— Что с Пепичком? — сказал он.

— Порядок. Немножко разбил нос. Теперь гундосит навроде тебя.

— А с домом?

— Плохо. Там жить нельзя. Мы у родителей.

Взрыв выбил окна из всех домов в радиусе пятидесяти метров. Приподнял новую крышу на доме Пальца на четверть метра и опустил почти что мимо. Сместившись, вязка сорвала трубу. Взрывная волна смела облицовочную плитку в кухне и в ванной, вышибла окна и двери. Дом стал походить на избитого моравского молодца в шляпчонке набекрень.

— Не боись! Все образуется, — продолжала Ружена, — выйдешь, опять приведешь в порядок.

— А как? — сказал он, не глядя в ее сторону.

— Что — как?

Она засучила рукав, и под кожей заиграл могучий бицепс, лишь слабо напоминающий женственную округлость.

— Вот этой одной рукой я поднесу двадцать кирпичей аж до самой крыши, — сказала она, и не нашлось бы такого человека, который бы ей не поверил.

— Ты вернешься? — спросил он не слишком решительно.

Дом превратился в развалины, а сам он едва не сгорел, как бумажный черт. Когда снимут повязки, вполне могут «женат» исправить на «разведен».

— Почему это я должна возвращаться? — рассердилась она. — Не плети чего не надо, никуда я не уходила.

Перевод с чешского В. Петровой.

Ян Сухл РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ

Сегодняшний вечер принадлежит тебе, мама. Только что проводила Бориса на поезд, можно бы и лечь… Я говорю «вечер», а на самом деле уже чуть ли не полночь… Но как раз сейчас мне меньше всего хочется спать. Разве что немного вытянуть ноги, я ведь не присела с самого утра. Знаешь, как бывает в последний день: еще вот это сделать и об этом не забыть, то и дело смотришь на часы и нервничаешь оттого, что все ближе и ближе миг расставанья. С утра мы ходили на Славин, гуляли около памятников, а потом смотрели вниз на Братиславу. Говорить не хотелось.

Обратно я вела Бориса по Глубокой улице. Остановились на террасе, которую мы в детстве называли наблюдательной вышкой. Я показала Борису дом, где мы тогда жили. С тех пор он не изменился. Только рамы, по-моему, выкрашены в другой цвет. Хотя точно не помню: в семь лет такие мелочи не занимают. Но, как ни странно, моя память многое сохранила о том времени. Ты бы, наверное, удивилась. Да мне и самой удивительно. И именно теперь, когда приезд Бориса так резко и неожиданно вернул меня в те тревожные годы, мне захотелось опять поговорить с тобой.

Взять, к примеру, тот день, когда увели отца.

Я прибежала из школы, все еще покатываясь со смеху — писатель Франё Краль[32], наш учитель, рассказывал смешные сказки. Ах! какие он умел рассказывать сказки!

Ты тогда забыла у меня спросить, что было в школе, а когда я, собирая на стол, расставляла тарелки и приборы — это было моей обязанностью, — сказала:

— Накрывай только на нас двоих. Отцу пришлось уехать.

— Куда?

— Далеко.

— А когда он вернется?

— Не знаю. Может, через неделю, а то и через месяц или через год.

Старшие ребята на улице мне сказали, что отца посадили. Я не поняла, что это значит. И с плачем побежала к тебе.

— Куда папу посадили? Кто его посадил?

Очень трудно объяснить ребенку такие вещи. Ты говорила что-то о злых дядях, утешала, убеждала, что не нужно плакать, я уже большая, должна помогать тебе и заботиться о Верочке.

В тот день во мне что-то оборвалось. Я больше не смеялась так часто и беспричинно, как раньше. Да и на происходящее вокруг смотрела уже другими глазами. Но все равно долго не могла понять, почему мы уехали из нашей красивой квартиры, в окна которой целый день светило солнце, поменяв ее на две маленькие комнатки в гнусном старом доме, холодном и темном.

Или тот случай, ты помнишь, мама… до сих пор, как вспомню, краснею. Мне вдруг ужасно захотелось шоколада.

— Мам, дай крону.

— Нету, доченька.

— Есть! Ты вчера вечером деньги пересчитывала.

— Это на еду. И Верочке нужно платьице купить.

— Шоколад тоже еда.

Когда этот довод не помог, я возмутилась:

— Папа бы дал!..

И тотчас поняла, что сказала гадость. Ты заплакала. А плакать было не в твоих привычках. Но разве могла я знать, как тебе стало трудно сводить концы с концами, как приходится дорожить каждым геллером, заработанным тяжким трудом! Ты ведь пошла в услужение, стирала, убирала в зажиточных семьях. Это была настоящая каторга, но дамочки всякий раз давали понять, что оказывают тебе, жене коммуниста, благодеяние и ты должна быть им признательна, ведь благодаря этому мы не умираем с голоду.