Соло на баритоне

Иная музыка человеческому сердцу прибавляет радости, иная печалит, иная вдруг пробуждает частицу необъятной памяти предков, и вместе с их памятью вдруг затревожатся в душе человека вековечные вопросы… Школьники всё свое в музыке услышат позже, через годы, а сейчас им просто хорошо и весело – как в красивой, доброй сказке!

Ваня Кузин играл наизусть, прикрыв глаза и чуть наклонившись вперед вместе с большим медным баритоном на коленях.

Старательно и легко кружили дам ученики старших классов; неловко выделывали танцевальные па школьники помоложе…

Ваня уже заканчивал свою партию, уже, готовясь взять на себя главное в вальсе, поднесли к губам медные мундштуки Витя Прашников (труба-1) и Коля Азарников (труба-2), когда альтист Вася Дорошкин, оторвавшись от пюпитра и мельком взглянув в зал, увидел сидевшую у стены в белом с синими горошками ситцевом платье Лену Васнецову. Смуглое лицо Лены раскраснелось, блестели, увлажнившись, большие черные глаза… – она зачарованно смотрела на Ваню Кузина, видела только его и слышала только баритон.

И совсем забыла о существовании Васи Дорошкина, который в это время, как попка, на «альтушке» поддакивал басу: «та-та», «та-та»!..

– В тот вечер, ваша честь, я поклялся научиться играть на баритоне. А еще я дал клятву никогда не иметь дело с женщинами.

Судья в очередной раз склонил голову над раскрытой папкой.

– Играть на баритоне ты, Василий Егорович, научился. Так?

– Так.

– Даже, кажется, играл на инструменте на школьных вечерах.

– Увы, не довелось. Я только очень хотел этого. Больше всего хотел сыграть соло в вальсе «На сопках Маньчжурии». Но кончилась школа, мы передали инструменты уже подготовленному «Михалкой» второму составу и разъехались – кто куда. Я – в Н-ский университет.

Судья полистал папку, потом, что-то подчеркнув карандашом в блокноте, лукаво прищурился:

– А вот клятву «не иметь дело с женщинами» ты не сдержал, Дорошкин. У меня много изобличающих тебя по этой статье документов.

На секунду он поднял над столом одну из папок – Дорошкин не успел разглядеть, была то папка «Жизнь» или «Грехи».

– Почитаем, например, – на столе появились мелким почерком исписанные листы бумаги, – ну, хотя бы вот этот эпизод. Длинновата, правда, историйка… – судья глянул на часы.

Дорошкин обиделся:

– Вы торопитесь, ваша честь?

Судья, подумав, коротко махнул рукой:

– Ладно, прочитаем историйку; она, кстати, не отвлечет нас от главной темы.

6.

В то лето тридцатилетний Дорошкин закончил работу над большим очерком и решил поехать отдохнуть – дикарем. Изучил карту юга страны, выбрал черноморское побережье на западе Одесской области – здесь длинная песчаная коса от места, где днестровский лиман, вдруг сузившись, впадал в море, на многие километры тянулась на запад.

Через два дня сошел с поезда в маленьком южном городе, который за свою историю поменял много имен, а теперь назывался Белгород-Днестровский. Остановился в гостинице, вечером пошел посмотреть древнюю крепость. Вдоль одной из крепостных стен к морю едва заметно плыл широкий лиман, на противоположном берегу зажигал огни поселок Овидиополь, в котором никогда не жил древний Овидий, но в это не хотелось верить, напротив, хотелось думать, что опальный римский поэт отбывал ссылку именно на том берегу днестровского лимана (почему-то же назвали поселок Овидиополем!), и о нем, Овидии, сидя вот на этой крепостной стене, думал когда-то Пушкин, приезжавший из Кишинева в Белгород-Днестровский, который тогда назывался Аккерманом.

На другой день утром Дорошкин был на пристани и садился на паром – огромную, чуть покачивавшуюся на воде платформу, во главе которой жизнерадостно тарахтел мотором ржавый катер. Через несколько минут катер издал низкий трубный звук, и паром поплыл вниз по лиману к приморскому поселку Бугаз. И с началом этого медленного путешествия Дорошкин забыл все московские неурядицы, его теперь волновало только огромное белое солнце, взобравшееся высоко в небо и припекавшее так, что почти все мужское население парома сбросило с себя рубахи и даже майки; волновала ширь лимана, по которой, устремив в небо серые паруса, в сопровождении стай ненасытных чаек медленно перемещались черные рыбацкие фелюги; волновал воздух, напоенный запахами подгнивших водорослей, огородов, садов и ароматами раскинувшихся вблизи берега сухих степей.

На пароме завтракали – хлебом, помидорами, брынзой, луком; дети ели яблоки, груши и огромные, запотевшие на влажном воздухе темно-синие сливы; мужчины иногда открывали пластмассовые канистры и разливали в стаканы сухое виноградное вино. Рядом с ними молодой лейтенант-артиллерист, в полной военной форме, что-то рассказывал кучке деревенских женщин, сидевших прямо на палубе рядом со своими прикрытыми полотенцами кошелками, – наверно, они плыли на Бугаз торговать.