Соломенная Сторожка (Две связки писем)

Случайно, и я это знаю достоверно, случайно был обнаружен подкоп. Подземный лаз пробивали из тюремной кухни, расположенной неподалеку от забора. Конечно, на зиму глядя побег исключался, а вот весною… О, весною, когда закукует кукушка, надо полагать, совершился бы… Но вот подкоп обнаружили. Нагрянула администрация, во главе – «сам», г-н полковник, заведующий Карийской каторгой. Это ж не уголовные поселенцы, убредавшие ежегодно, нет, – политические, государственные. И пошла писать губерния. Следствие-переследствие, дознание-передознание. А результат – нуль, пшик, ничего. Приключись такое в уголовном остроге, узнали не узнали, а Сашкина палаческая плеть ожгла бы многих. Но политических пороть закон не дозволял. Что ж тут попишешь? Главное – скрыть от иркутского начальства; главное – концы в воду.

Не то в остроге. Ни одна душа не соглашалась списать обнаружение подкопа на глупый случай. Нет, кто-то предал, кто-то подлейшим образом предал. Всеми овладела гнетущая подозрительность. Она требовала выхода, как пар в котле. Она должна была разрядиться, Как грозовая туча. Под таким гнетом нельзя было не только жить, но и дышать.

На пороге Нового года, в последний четверг старого, за мною прислали. Урядник шепотом объявил, в чем дело. Меня пронизала мысль, что этого надо было ожидать. Казалось бы, недавний разговор с Успенским, холодный его фанатизм совершенно исключали это. Но я со своим вечным упованием на искру божию не отрешался от предположения, что убийство Ивана Иванова, вопреки «принципам» и «катехизисам», гложет Петра Гавриловича. И вот сквозь замерзшие усы урядника, шепотом: «Оне повесились…»

Мороз был лютый. Дорога, стократ изъезженная, чудилась незнакомой. Я думал о Шурочке, о ее мальчике, думал, что дорого дал бы за то, чтобы меня в эдакий лютый мороз угнали в Нерчинск, в Александровский завод, к черту на рога, лишь бы не пришлось видеть Шурочку.

Подъехали к дому смотрителя. Я вошел. «А, доктор! Здравствуйте…» Мне предложили обогреться, налили водки. Потом, уже после освидетельствования трупа, приступая к протоколу, я понял, почему смотритель, пристально взглядывая на меня, повторил дважды: «Сам себя порешил… Дело нехитрое. Сам себя порешил, так-то… Однако пойдемте, господа», – сказал смотритель, обращаясь ко мне и офицерам, прибывшим из управления.

Всех каторжан заперли в камерах. В дневном безлюдье острожного двора было что-то дикое, несуразное, какая-то гибельная отрешенность. Снег скрипел громко и жестко. Когда мы подошли к арестантской бане, с крыши взлетели вороны и раскричались, раскричались.

В сенях казак зажег фонарь. Мы двинулись дальше. Пахло теплой сыростью. У большой печки казак поднял фонарь, кто-то взял меня за локоть и легонько придвинул к запечному углу – я увидел труп Петра Гавриловича…

Да, есть и такое, когда надо щадить чувство читателя. Протокол медицинской экспертизы уместен разве что в романе Золя. Но нельзя мне промолчать о том, что я ведь тотчас догадался: он не покончил с собой. У него был вывих плечевого сустава и кровоподтеки на шее не от веревки, рот был надорван, переломлены пальцы правой руки – явные следы короткой, ужасной борьбы. Не повесился Петр Гаврилович Успенский – его повесили. И повесили уже мертвым, задушенным.

Я должен был удостоверить убийство. Я удостоверил самоубийство. Я скрыл правду и выбрал ложь. Не ради спокойствия г-на смотрителя и господ офицеров, у которых не теплилось ни малейшего желания возиться с расследованием. Выходит, ради убийц? Ради тех, кто, заподозрив Успенского в доносительстве, завел его в арестантскую баню да там, в запечном осклизлом углу, и прикончил. Опять, как недавно, в лазаретную ночь, я ощутил этот новый реализм, эту новую трезвость и новую логику. Но теперь я понял и то, что эти реализм, трезвость, логика выжигают не только срединное, а выжигают, изничтожая, и тех, кто исповедует их. Когда Успенский убивал Иванова в гроте Петровского-Разумовского, он уже обрекал себя самого. Когда здесь, в Карийской каторжной тюрьме для государственных преступников, убивали Успенского, его убийцы тоже обрекали себя. Все они были «несчастными».

В стихах, обращенных ко мне, покойный Петр Гаврилович писал:

Но день настал для пробужденья,
И круг распался темных чар.
И полна гнева и смущенья
Душа стряхнула злой кошмар.

Днем моего пробужденья Успенский полагал время, когда он и его товарищи пришли на Кару. Да, так было. Но так уже не было, когда я вошел в сырую, пахнущую прелью тьму арестантской бани. Круг темных чар сомкнулся.