Солона ты, земля!

…Счастлива юность, что нет у нее дум — тех, что у взрослых, — и розовым кажется ей мир. Даже война и та — лишь сплошные подвиги. А там и убивают. Может, сегодня они последний раз в жизни идут вместе, может, завтра он навсегда уедет из родного села, а через месяц-два навечно останется лежать в чьей-то далекой, мерзлой земле. А вместо него появится дома маленькая продолговатая бумажка, отпечатанная на машинке под копирку, и будет мать хранить ее, оплаканную многими-многими слезами до самой своей смерти. Не думают они, эти двое, сейчас об этом. Идут себе по улице, взявшись за руки, и ничего не видят, кроме друг друга, воркуют, как голуби. И подружка его не поверит, кровно оскорбится, если сказать ей, что не пройдет и полгода после той бумажки, как выйдет она замуж. Разве знает она, как забывчиво девичье сердце? И вообще ничегошеньки они не знают, ничегошеньки они сейчас не думают. Рады, что могут идти рядышком, могут даже при всех на улице поцеловаться сейчас — никто не осудит за это, никто слова не скажет. Сегодня им все можно… Не то что с завистью, а просто грустно и жалостно смотрят конторские женщины вслед им. Житейская мудрость всегда немного высокомерна к зеленой юности…

— А куда мы идем, Юр? — спросила Аля, когда они прошли уже далеко по улице.

— Не знаю. Да так куда-нибудь…

Она остановилась, обрадованно хлопнула ладонями Юру по груди.

— Знаешь что? Пойдем к нам. У нас тепло и никого нет дома.

И они пошли. Им надо было побыть вдвоем. На душе было торжественно и смутно, хотелось высказать что-то самое главное, то, что они готовили друг другу пять месяцев и откладывали всякий раз на этот последний день. Но ни Аля, ни он не знали, что оно это такое.

— Ну, в общем вот так, — вздохнул Юра, перебирая ее пальцы. — Ты давай все-таки уезжай отсюда. Давай — в Барнаул, на завод. А я, как только до места доберусь, напишу домой свой адрес. А Надежда Ивановна сходит… А даже лучше не так. Я напишу в Барнаул до востребования, а ты будешь ходить на почту и справляться.

— Вот это правильно, — подпрыгнула Аля. — Давай чаю попьем.

— Погоди. Что еще?

Опять это не самое главное. Аля заглядывала ему в глаза, как бывало в детстве, и видела, как подрагивают у него зрачки. Значит, он волнуется.

— Знаешь, Юра, я сама хочу тоже что-то тебе сказать такое важное-важное, самое что ни на есть главное. А что — не знаю. И вот ты уедешь, а я вспомню, обязательно вспомню. — Аля погладила его по щеке, посмотрела в лицо, и обычная Алькина беззаботность вдруг стала исчезать. Кажется, только сейчас начало доходить до Алькиного сознания, что Юрка уезжает. Уезжает не на день, не на два. — Юрка, неужели ты уезжаешь? — спросила она. — А как же я без тебя? Я же без тебя никогда не жила. — Голос у нее задрожал. — Ты понимаешь, выйду из дома — тебя нет, на танцы приду — тебя тоже нет, и вообще тебя нигде нет. Во всем селе нигде нет. Нигде-нигде нет… А если я очень, очень захочу тебя увидеть, так захочу, что аж страшно станет, а тебя все равно нету?.. Юра, ты слышишь? — Аля трясла его за грудь. Слезы катились по щекам, оставляя дорожки, падали на пол. И вдруг она закричала — Ю-у-ра! Как же я без тебя?..

Юра вздрогнул.

— Аля… Аля…

И ему передался ее страх, и он представил ее одинокой, напуганной, без него, без советчика, без поддержки. И так пронзительно ему стало жаль ее. Аля вцепилась пальцами в его пиджак и закричала…

Надежда Ивановна, вернувшись с работы, застала их обнявшимися в углу Алиной комнаты на стульях. Аля заплаканная спала, положив голову Юре на грудь. У Юры тоже веки были чуть припухшие. Он осторожно повернул голову, посмотрел на Надежду Ивановну и снова уткнул лицо в Алины кудряшки.

Вечером у Юры собрались Валька Мурашкин, Тимка Переверзев, Родька Шатров, Наташа Обухова. Неунывающий Валька сразу же стал подтрунивать над Алей.

— Что-то у нас Аля сегодня за день пополнела. — Она удивленно подняла на него грустные глаза. — Но полнота какая-то необычная — с носа началась. Нос пополнел, губы и веки…

— Брось, Валька, — поморщился Тимка.

— Счастливый ты, Юра, — сказал он с завистью. — А нас не берут. Военком сегодня откровенно сказал: мандатную комиссию не прошли наши документы в училище. Но ты скажи — разве мы виноваты, что у нас отцы оказались врагами народа? Мы-то при чем? Сталин же говорит, что дети за отцов не отвечают. А нас вот не принимают.

— А мне наплевать на это училище, — сказал Валька. — Одно только жаль, что не вместе все уходим.

— А мне, Вальк, все-таки обидно, — тряс головой Тимка. — Обидно не только за себя, но и за Юрку. Жалко, что он один поедет. Знаешь, как одному тяжело в армии!

Наташа Обухова, у которой румянец полыхал во всю щеку, запустила руку в Тимкину цыганскую шевелюру.

— Ладно уж тебе. Всем хватит, все навоюетесь.

— Нет, Наташа, ты погоди. Разве мы виноваты с Валькой, что наши отцы враги народа, а?

— Тима, Тим, — окликнула его Аля, — плюнь на все это. У меня вон тоже отец враг народа — ну и что сделаешь! Не лезть же в петлю из-за этого. И жалко отца, но ничего не поделаешь.