Солона ты, земля!

— Мирон Гаврилович, извините меня… — Сергей окликнул своего водителя. И когда тот подбежал, приказал — Вон колонна подходит. Доложи подполковнику, что со мной что-то неладное. Пусть придет сюда…

3

Первую минуту Сергей не мог понять, где он — белые стены, люди в халатах, тихое позвякивание склянок за стеной. Над ним склонилось курносенькое личико.

— Ну, вот и хорошо, — сказал ласковый голос, и мягкая рука коснулась небритой щеки.

Отчетливо показалось ему, что эта рука Лады — нежная и по-детски пухлая… Лада? А почему она здесь? Война же идет. Как долго я лежу в госпитале… Нет, это не госпиталь. Меня ведь, кажется, выписывали?.. А что же случилось? Ах, да! На мосту, наверное, ранило. А удержали наши мост или нет? Удержали или нет?.. Почему же она не отвечает?.. А откуда ей знать, она же там не была… Как же меня ранило, почему я не помню? Наверное, та самоходка, которая так настырно рвалась к мосту. Она, должно, шабаркнула. Только ее пушка могла пробить броню КВ и то бортовую. Но как она могла зайти с борта? Я же ей гусеницу перебил. Нет, это — не самоходка. Самоходку я поджег. Она же сгорела при мне… Что за наваждение? Вспомнил! Это, наверное, в Калаче та пушка, которая из-за угла две «тридцатьчетверки» подбила. Она, должно, собака… А куда же я ранен?.. — Сергей пошевелил сначала одной ногой, потом другой, руками подвигал. Нигде ничего не болело. Только голова разламывалась. Потрогал — компресс, и никаких повязок… Опять стал напрягать память… Пушка та не могла — ее же на моих глазах подполковник раздавил своим танком и даже угол дома своротил. Тогда кто меня подцепил?..

Подошел врач в мятом халате, протянул руку к его голове — от руки пахнуло спиртом. И Сергей сразу все вспомнил: встреча со сталинградцами, кружка спирта. Вон что! Попьянствовал значит, на радостях?! Дурак! Предупреждали же врачи: ни в коем разе… Сколько же я времени здесь? Какое число сегодня?.. Почему они молчат все? Я же спрашиваю. Сергей пошевелил языком, попробовал кашлянуть, но резкая боль ударила в голову. Он поманил пальцем врача.

— Какое число? — спросил наконец вслух. От натуги застучало молотком в темя. Поморщился.

— Вам нельзя разговаривать, — предупредил врач. — И думать тоже пока нельзя, постарайтесь уснуть. А число сегодня двадцать пятое. Двое суток вы здесь. Но ничего страшного нет — просто микроскопическое кровоизлияние. Вы об этом не думайте. — Врач поправил компресс на голове и ушел.

Не думать! Легко сказать: не думать. Разве может человек не думать? Скотина, наверное, и та по-своему что-то думает. Ни с того ни с сего Чехов не описал бы так Каштанку. Госпиталь, пожалуй, единственное место на войне, где времени для думанья сколько угодно… Где же сейчас наш корпус? Только бы не отправили из этого госпиталя далеко в тыл. Отстанешь от своих и будешь потом болтаться по резервам. В какую-нибудь дыру засунут… Не забыть бы завтра спросить, чей это госпиталь… Хорошо, если свой. Кто-нибудь из ребят обязательно приедет попроведать. В своем корпусе — все равно что дома…

Сергей задремал. Не то во сне, не то наяву слышалась стрельба, полыхало огромное зарево, гудели танки, лязгали: гусеницы. Проснулся оттого, что откуда-то опять появилась Лада, склонилась над ним, опять гладила его по щеке и шептала что-то невнятное, ласковое. Открыл глаза — курносенькая сестра меняла компресс. Разочарованно посмотрел на аккуратный бантик ее напряженных губ.

Да, Лада…

Была жена — и нет жены, будто украл кто, В прошлом году столько писем было послано и, как в омут — ни слуху ни духу. Что только ни приходило в голову! Написал на военкомат. Наконец оттуда ответили: в городе такая не проживает… Совсем растерялся: куда делась?..

И вдруг прошлой весной получил от нее письмо из Куйбышева. «Сереженька, милый, не знаю, как тебе писать. Я так виновата перед тобой! Даже прощенья просить язык не поворачивается — не могу, совесть не позволяет. Я такая гадкая. Долго рука не поднималась написать тебе, но вот приехала к маме, прочитала все твои письма — и плакала, плакала. Я не могу все это держать в себе, свет белый не мил. Я тебе должна написать все.

Когда я получила от тебя третью телеграмму, чтобы я немедленно выезжала, я тотчас собралась и поехала. Приехала, а ты уже в армии. Я пошла в районо забрать документы и уехать обратно. Не дают. Говорят, многих учителей забрали в армию и есть приказ не увольнять. Я ходила в райком, писала в крайоно. Говорят, что по законам военного времени за самовольный уход с работы будут судить. И я осталась. А потом… Потом, Сереженька, на меня что-то нашло. До сих пор не могу понять. Как в каком-то обморочном тумане жила. Все забыла, все куда-то исчезло. Сама себе отчета не давала. Перед глазами был только он… Тот самый агроном. И я не устояла, Сережа. Был бы ты рядом — я бы крепилась. А без тебя… Не надо было вызывать меня. А если вызвал, надо было дождаться и взять с собой. Беспомощная я без тебя.