Солона ты, земля!

— Так вот когда он говорил о мужике — это была симфония! Он говорил, что мужика, у которого есть в амбаре хлеб и мужика, у которого одни мыши в сусеках, можно отличить даже со спины, по походке… Он говорил, что мужик — основа всей жизни на земле. Не будет мужика — не будет и жизни у нас… И еще он такую мысль проводил: не пролетариат является ведущей и направляющей силой в обществе, а крестьянин! И он вот так поднимал палец. — Аркадий Николаевич улыбнулся, припоминая очень дальнозоркого, очень умного крестьянского и заступника и вожака. — Пролетариат, идя за большевиками в революцию, ничем не рисковал. У него кроме собственных цепей… и так далее. А мужик мог все потерять. И — потерял… Все потерял — ни земли, ни хлеба, ни скотины. Ничего нет у нынешнего колхозника, у нынешнего крестьянина. Он сразу понял это, как только пошли в деревню продотряды. И поднялся против тех самых Советов, которые завоевал. Да, видать, уже поздно было… — Данилов опять замолчал. Надолго насупился, наверное анализировал и свои в том числе поступки по отношению к Плотникову. — Жестоко подавили крестьянское восстание во главе с Плотниковым. Очень жестоко! А ведь, смотрю сейчас, он прав оказался почти на все сто процентов. Мужика, который любил землю, выжили из деревни, уничтожили именно как класс. А те, кто остался в деревне, не могут дать хлеба стране, столько, сколько ей надо. Так мы до сих пор и не достигли уровня девятьсот тринадцатого года по валовому сбору зерна. А уж казалось бы — и тракторы, и комбайны, и автомашины, все налицо — ан, чего-то нет. И, видимо, главного нету — любви у мужика к земле нету! Чужая она ему, земля- то. Из-под палки он на ней работает… Годы идут. Я нет-нет да вспоминаю Плотникова. И чем дальше, тем чаще вспоминаю: ой как прав он был! Он говорил всегда, при каждом удобном случае: собственность — самая большая в мире движущая сила!.. Смеялся я над ним. Называл это отсталыми взглядами. А сейчас вот смотрю и вижу: для своего удобства государство создало колхозы — чтоб легче забирать урожай у того, кто его производит! Немцы не дураки, они это поняли сразу. Поняли и не стали распускать колхозы на оккупированной территории. Эта барщина и им выгодна.

— Да, это я тоже понял.

— Я тоже только здесь, через столько лет прозревать начал. Раньше бы…

— Это очень хорошо, что только сейчас, а не раньше. Раньше прозрел бы — да-авно на Соловках был бы. В лучшем случае…

— Да. Конечно, — как-то спокойно и даже равнодушно согласился Данилов с комбригом. — Мы с чего начали? A-а… Вот он был поэт по мужицкой части. Мужичий поэт. Я любил его слушать, хотя и не соглашался с ним почти во всем. Молодой был, напичкан был всякими так называемыми новыми идеями. Лошадь — это архаизм, сноп — это тем более архаизм, комбайны на поле. А то, что этот комбайн до сорока процентов теряет зерна на полосе, на это закрывают глаза.

Комбриг, профессиональный военный, он не был связан с крестьянским трудом никогда, поэтому его потрясло не это — не потери зерна и не собственность мужика на землю и на хлеб.

— Это же надо — как во времена Мамая: голову на кол!.. Ну, допустим, он враг. Ну и что? Нельзя же до такой степени быть жестоким!

Они долго молчали. Потом Данилов вспомнил, с чего начался разговор — с поэзии.

— Сказать тебе — не поверишь: когда-то стихи писал. Печатали их в газете… А войну душа больше не приемлет. Горе людское, слезы женские, разрушенные села, сироты, и кругом смерть, смерть и смерть… Жив буду — вернусь домой, в Сибирь, на областной партийной конференции или еще лучше — в печати обязательно выступлю о любви друг к другу, о товарищеской чуткости. Ведь до чего мы и дожили перед войной! Друг друга подозревали. Мы — коммунисты! После войны все будет по-другому! Во всяком случае должно быть по-другому — все честно и все открыто…

Приедем отсюда, кое-кого притянем к ответу: спросим, куда делись лучшие военные и партийные кадры?.. За сорок первый год спросим…

— А у кого ты будешь спрашивать, комиссар? Тех, кто должен бы отвечать за все прошлое, самих прибрали к рукам. Их уже нету. Ты же сам рассказывал про Эйхе. Где он? Сам там же, где и «разоблаченные» им «враги народа». А больше не с кого. А тех, кто и теперь у власти, с них не спросишь. Не спросишь потому, что они… у власти.

— И все равно я оптимист. Все равно после войны все будет по-другому. Народ многое сейчас увидел, переосмыслил.

Я на себе это ощущаю. Пять — семь лет назад я был солдатом, рядовым солдатом партии. И мыслил, как солдат — выше райкома партии, в крайнем случае отделов райкома, не поднимал и глаз. А сейчас…

— Что — сейчас? — перебил его комбриг. — Что ты сейчас — приедешь к Ворошилову и спросишь: куда ты дел Тухачевского или Блюхера? Куда дел командармов, комкоров, комдивов? Спросишь ты его? Нет, не спросишь…

— И что же ты считаешь, что это так и должно остаться безнаказанным?

— Нет, я так не думаю. Не пришло время, дорогой ты мой Аркадий Николаевич. Дети наши спросят.