Солона ты, земля!

Сергей молчал. Он уже не раскачивался. Зарыл подбородок в расстегнутый стоячий ворот кителя, невидяще смотрел перед собой. О чем он думал, пожалуй, и сам бы не ответил — немножко о детстве, о погибших ребятах, немножко о танковой бригаде — где она сейчас? — немножко о годах, неумолимо уходящих в прошлое, немножко о том, чем теперь ему заниматься? Может, надо было послушаться генерала, съездить в отпуск домой да и остаться навсегда в армии. Кончил бы академию и через пяток лет потом непременно был бы генералом, командовал бы корпусом…

— Слышь, Сергей, — донеслось, наконец, до него, — поедем в поле?

Сергей кивнул. На конюшне они запрягли бригадирского гнедка.

Ехали молча. Сергей смотрел на заросшие бурьяном поля, на исчезнувшие за войну березовые рощи — вырубили на дрова, на жидкие полоски яровых, и тяжелое наваливалось на сердце.

— Постой, — сказал Сергей. Спрыгнул с двуколки и зашагал по степи, распахнув китель. Головки молочая бились о его сапоги, ветер, теплый, напитанный запахом трав, ласково обдувал лицо, грудь. А он шагал и шагал по твердой заклеклой под суховеями земле. Сиротливой, заброшенной всеми, пустынной и далекой казалась Сергею степь. К горлу подкатил комок — земля-то родная лежала у его ног, вспоившая и вскормившая его. Лежала, забытая людьми, как умирающая мать, брошенная неблагодарными детьми. Дух захватило у Сергея. И такой кощунственной, преступной показалась ему недавняя мысль об академии, о генеральских погонах.

«Нет, — решил он, — сын земли в трудную минуту должен быть со своей землей!..»

В село возвращались поздним вечером. Сергей, подобранный, сосредоточенный, как перед боем, молчал. Теперь им овладело старое армейское чувство: нет ничего пагубнее, чем поиски лучших решений. Он больше уже не колебался — решение принято окончательно и бесповоротно.

3

Из Барнаула Сергей вернулся не один, с ним приехал представитель крайкома. Был созван внеочередной пленум районного комитета партии.

Когда собравшиеся увидели в президиуме рядом с работником крайкома своего земляка Серегея Григорьевича Новокшонова, сразу поняли: бесконтрольная, самоуправная власть Шатрова кончилась. Выступали без оглядки, не таясь. Припомнили Шатрову все: телефонное, кабинетное руководство, и всеобщий подхалимаж, и обирание колхозных кладовых — припомнили каждого поросенка, каждого барана, доставленного ему на квартиру. Шатров даже не оправдывался, знал что не поможет — в крайкоме все предрешено и что пора переезжать в другой район. А в том, что крайком даст другой район, он не сомневался, опытных работников не хватает, а как-никак десяток лет в номенклатуре крайкома…

Сергей Григорьевич искоса посматривал на своего бывшего шефа и все больше и больше злился, видя его самоуверенность. Тот сидел, как ни в чем не бывало, будто это не он обирал колхозы, не он превратил их в свою вотчину, будто не он без зазрения совести калечил души колхозников своими поборами, не он под самый корень подрубал колхозные устои. «Будь это на фронте, — думал Сергей, — не миновать такому прохвосту военного трибунала и штрафной роты. Это самое малое. А то и к стенке бы поставили…»

Шатрова сняли с работы единогласно. С облегчением подняли члены райкома руки. И когда представитель крайкома, рекомендуя на пост первого секретаря Новокшонова, начал было перечислять его деловые качества и заслуги, зал закричал:

— Знаем!

— Нашенский он, чего там еще разговаривать.

— Давай, голосуй!..

Но прежде, чем начинать голосование, Сергей Григорьевич взял слово. Зал притих.

— Погодите избирать, — заговорил он с хрипотцой. — Давайте сначала договоримся на этом берегу, чтобы потом некоторые в кусты не побежали, — недобро сверкнул он своими карими, чуть навыкате, широко расставленными глазами. — Прежде всего кое-кому придется рассчитаться за прошлое. Может, некоторые думают: все, что они творили, война спишет? Нет, товарищи, мы ничего не спишем! За все придется отвечать. Это, во-первых. Во-вторых, хотя война и кончилась, но работать придется по-военному. Клянусь вам: себя жалеть не буду, но и вам покоя не дам. Четыре года разваливали район… тут некоторые, за год — за два мы должны поднять его.

Зал смотрел и не узнавал прежнего Новокшонова. Это был уже не тот горячий и вспыльчивый юнец, каким знали его до войны, а волевой, уверенный в себе мужчина с тяжелым, давящим взглядом, это был полковник в полном смысле, решительный, несгибаемый, властный.

— Предупреждаю, — продолжал он по-прежнему спокойно, хрипловато, — заигрывать не буду, кое-кому в тюрьму придется отправиться, но район подниму. Это я вам твердо обещаю. Так что пока еще не поздно, подумайте. — И неторопливо сошел с трибуны.