Солона ты, земля!

Из конторы вышли они вдвоем с Катей. Село засыпало — кое-где тявкнет собака, донесется приглушенный девичий смех, и снова тишина. Не сговариваясь, свернули в первый переулок. Шли молча. Ночь была тихая, — видимо, последняя погожая ночь бабьего лета.

— Смотри, какая лунища всходит! — вдруг схватила Катя за руку Сергея.

Из-за голых вершинок березняка выкатывался огромный раскаленный шар. Казалось, что он совсем рядом, буквально за ближним березняком, и стоит лишь дойти до лесочка и можно погреть руки у этой вынутой из огромного кузнечного горна болванки.

— А правда, красиво, — почти шепотом сказал Сергей. — Ты знаешь, — повернулся он к Кате. — Порой едешь-едешь да и залюбуешься какой-нибудь огненной косматой березкой. Все забываешь, все вылетает из головы. Остановишь машину и сидишь, вытаращив глаза. — Он негромко засмеялся. — И так хорошо на душе бывает, так прекрасен мир, что готов встать и обнять всю землю, всех людей…

Катя слушала затаившись, боялась спугнуть настроение Сергея.

Они говорили друг с другом странно и непривычно. О скудном, но особо нежном запахе осенних трав. О бледневшей с каждой минутой луне, которая поднималась и поднималась над степью. О том, как хорошо ночью в поле и как свободна душа в такие минуты, как легко дышится…

И словно сговариваясь, не упоминали лишь об одном — о своем прошлом, о тех давних встречах, о своих прежних отношениях. Будто не было — нет, не встреч! — не было десятилетнего перерыва. Катя взяла Сергея под руку — взяла просто и свободно, как она не сделала бы десять лет назад, и они брели и брели по еле приметной тропинке в степь…

Долго бродили они по степи. Первый солнечный луч осветил их в раскиданной копне соломы. Положив голову в Катины колени, Сергей спал безмятежно, со счастливой улыбкой. Катя гладила его голову, перебирала волосы. Такая же улыбка была и у нее…

4

Понедельник в райкоме всегда многолюден. Вернувшиеся субботним вечером из командировки являлись в свои кабинеты, обменивались впечатлениями, разбирали накопившиеся за неделю бумаги. На прием к первому секретарю старались попасть именно в этот день — в другие его не захватишь.

Народ в кабинете Новокшонова не задерживался. Вопросы новый секретарь решал по-военному четко. Многословия не любил. Бесцеремонно обрывал, спрашивал самую суть. Иногда советовался с сидящими тут же в кабинете завсельхозотделом или заворгом.

В этот понедельник в райком приехала Пестрецова. Проблем привезла много. Так и заявила прямо с порога.

— Давайте, Анна Михеевна, коротко выкладывайте ваши вопросы.

И пока та перечисляла, Сергей Григорьевич отмечал:

— Этот вопрос вы решите сегодня с заведующей сельхозотделом Верой Ивановной Величко… Это — пойдете в райисполком к председателю. — И тут же позвонил Урзлину, чтобы тот сейчас же принял ее.

— Бригадиров надо менять, Сергей Григорьевич. Посоветоваться хотела, кого поставить.

— Это тоже с Верой Ивановной. Она приедет к вам и на месте там договоритесь. Еще?

— Насчет Лопатина, Сергей Григорьевич, хотела поговорить.

— А что Лопатин?

— Не надо бы его под суд отдавать.

— Это почему же?

— Колхозники простили ему все. Два месяца уже в рот не берет. Работает рядовым. Старательно работает. Так переживает, что жалко смотреть на него.

Сергей Григорьевич молчал.

— Вы поговорите с ним сами, — настаивала Пестрецова.

— Он с вами приехал?

— Здесь он. Чуть ни насильно привезла.

— Ну, хорошо. Пусть после всех зайдет.

А люди шли и шли. У каждого своя боль, своя забота. В коротких перерывах он иногда глянет на Веру Ивановну, чуть улыбнется — ну, как мол, товарищ зав, новая работа?

Когда вошел Лопатин, Сергей Григорьевич отпустил заворга и своего помощника, оставил только Веру Ивановну.

— Садись, Лопатин, — кивнул он на стул. — Закуривай.

— Спасибо, Сергей Григорьевич, накурился уже там, — кивнул он на приемную.

Сергей Григорьевич вышел из-за стола и зашагал по кабинету, Вера Ивановна молчала, уткнувшись в свои записи. Потом Новокшонов подсел к Лопатину и как можно обыденнее, проще спросил:

— Как же, Федор, получилось-то у тебя? Был такой сильный председатель. И вдруг — на вот тебе!

В глазах Лопатина была тоска и отчаяние. Но он не опускал их. Смотрел на секретаря райкома выжидательно. Сергею Григорьевичу в эту минуту он напомнил раненого селезня. Так же вот жалобно, с надеждой смотрит он, раненный, на приближающегося человека. Не смерти, а помощи ждет селезень.

— Надломился я. Сергей Григорьевич. Кульгузкина, Тихомирова — тех не сломаешь, гнутся они. Хоть в кольцо сгибай, все равно выдюживают. А я не выдюжил. Шатров исподтишка сломал.

Величко оторвала голову от бумаг, смотрела на бывшего председателя с чисто женским сочувствием.

— Сначала пытался кричать: «Партбилет отберу! В окопы отправлю вшей кормить!» Потом видит, что я сам готов уйти на фронт, начал давить: «Все, — говорит, — в наших руках, можем в тюрьме сгноить, можем к ордену представить…»

— А что он хотел-то?

— Известно что, — чтобы крайком был им доволен, чтобы самого на фронт не отправили.

— Ну, и что он от тебя требовал?