Солона ты, земля!

Так ничего толком и не узнав, вернулся к своему возу, обошел его кругом и полез было на мешки. Но только поставил ногу на ступицу заднего колеса, как увидел в соломе свернутую в трубку бумажку. «Она! — сразу же бросило в жар. — Теперь и хлеб заберут, и коней, и сам насидишься». Он воровато оглянулся и, заметя подходившего милиционера, спихнул мешок на эту бумажку.

Ища на ком сорвать зло за свой испуг, снова заорал на жену:

— Ты, ворона, сидишь, раскрылатилась. Тебя вместе с мешками утащат!

— Чегой-то, отец, шумишь ноне?

— Не знаешь, так молчи. Вот бог умом-то обнес…

Сидел на возу как на головешках. Подошедшему старику с аккуратненькой недеревенской бородкой заломил такую цену, что даже собственная жена ахнула.

Потом провели арестанта. Он шел вдоль возов с кошелкой и закупал продукты, видимо, на всю камеру. Когда арестант поравнялся с Леонтьичем, тот вдруг узнал в нем устьмосихинского парня — Фильку Кочетова. Филька приветливо махнул старику рукой и нахально засмеялся:

— Здорово, дядя Петро! Чего глаза выкатил — диковина? Погоди, скоро мы их будем так водить, — кивнул он на сопровождавшего его милиционера и, удаляясь, махнул рукой. — Поклон передавай Насте.

Проводив глазами Фильку, Леонтьич соскочил с воза, подтянул чересседельник и, нахлестывая лошадей, погнал на постоялый двор. Здесь он, несколько раз оглянувшись, вытащил из-под мешка листовку, бросил ее на землю и стал неистово топтать ногами.

— Чего, али раздумал продавать хлеб? — несмело спросила жена.

— Раздумаешь. Тут в тюрьме насидишься не знамши за что.

Из-за плетня показалась усатая голова в кепке.

— Что, мужичок, продаешь хлеб?

— Продаю, — успокаиваясь, ответил Леонтьич.

Человек перепрыгнул через плетень, подошел. Леонтьич опасливо косился на валявшуюся на земле бумажку. Торговались недолго.

Через полчаса Леонтьич помог перевалить через плетень мешки с пшеницей, получил деньги и, в нерешительности потоптавшись на месте, еще раз оглянулся, схватил перепачканную бумажку, сунул за пазуху. Выехали со двора. По улицам ехал озираясь. На удивленный вопрос жены «А как же платье?» — буркнул:

— Скажи слава Богу, что сама цела.

Жена, уразумевшая только одно, что старик чем-то страшно перепуган, молчала всю дорогу…

2

Ворота открыла Настя, худощавая стройная девушка с длинной, чуть не до колен, светло-русой косой. Она кинулась было к возу, но мать жалостно запричитала:

— Не купили, доченька. Отец как ополоумел: и минуты на базаре не побыл. Напужался чегой-то…

— Цыц ты, дура. Моли Бога, что сами живы-здоровы приехали.

Он торопливо распряг лошадей, бросил на телегу упряжь и через кухню, мимо шепчущихся жены и дочери, прошел в горницу. Что-то долго там сопел, потом позвал:

— Настя, поди-ка сюда! — И протянул вошедшей дочери замурзанный лист бумаги. — Почитай мне.

Старик сгорал от любопытства. Столько перенес он страху из-за этой проклятой листовки! Что же все-таки в ней написано? Поди, опять, как небось, большаки зовут воевать за землю? Куда ее еще больше, земли? Эту бы каждому засеять сполна, и то за глаза бы хватило. Мутят людей не знай из-за чего. Правду говорил дед на базаре: каждый норовит верхом сесть на мужика.

Настя, разгладив на столешнике листовку, начала медленно читать:

— Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты!..

«Ишь ты: «товарищи»! Гусь свинье не товарищ, гольтепа несчастная…»

— …вся Алтайская губерния сплошь разграблена, мужчины и женщины, старики и дети опозорены, перепороты плетьми, многие расстреляны…

Не успев еще сообразить, какая взаимная связь между творившимися в селе событиями и этой листовкой, Леонтьич с ехидцей подумал: «Никого чтой-то у нас за здорово живешь не расстреляли. Фильку разве арестовали, так его следует, давно следует…» И тут же спохватился: «А Кузьму Полушина повесили, так, царство ему небесное, греховодник был, всю жизнь супротив шел… Разве можно на властя оглоблю поднимать!..»

— Товарищи рабочие, крестьяне и солдаты! Чаша народной крови, слез и страданий переполнилась и льется через край, зато переполнилась и чаша гнева народного.

Товарищи, все, кто жаждет свободы, кто не может превратиться в покорного подлого раба, кто не может и не желает простить убийцам и насильникам смерти замученных отцов и братьев, позора изнасилованных сестер, жен и дочерей…

«Нужно на самом деле Настю скорее выдавать, — улавливая смысл только отдельных фраз, подумал Леонтьич, — а то грех случится, тогда пропало все».

— …всех зовем мы взяться за оружие, организоваться в боевые отряды, восстать против угнетателей, палачей…

В ряды революции! В ружье!

Да здравствуют Советы рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Сибири!

Смерть белогвардейцам!

Да здравствует Советская Социалистическая Россия!

Томский подпольный комитет РКП (б).

— Как ты говоришь? Подпольный?

— Да, подпольный комитет.

— Ишь ты, сами в подполе сидят, а народ мутят.