Солоневич

Тамара ещё несколько раз приезжала в Гельсингфорс, но не соглашалась остаться там. Иван за рюмкой водки сетовал, что Тамара окончательно бросила его. Он рвался за границу для налаживания совместной жизни, а она фальшивый брак сделала настоящим.

О своих переживаниях Иван не удержался, намекнул в письме, которое направил в августе 1935 года в Москву для передачи Зиновию Эпштейну. Посредница, Ирина Д., ответила ему через месяц, обращаясь к Ивану как к «Генриху»:

«Дорогой Генрих!

Ваше письмо (второе) я получила с большим опозданием, т. к. на это время уезжала на гастроли в Харьков. Признаться, Ваше сообщение о Тамаре Владимировне меня сильно поразило. Вот уж никак не ожидала такого афронта с её стороны, да ещё при таких обстоятельствах».

По поводу поручений «Ивана-Генриха» Ирина сообщала:

«Мне очень жаль, что мы с Зеном так далеко от Вас, а в письмах, ведь я это понимаю, трудно сказать всё. Вашу просьбу об адресе старика пока выполнить не могу. Если узнаю точный адрес (кстати, детишки совсем перекочевали к нему в Тверь), сообщу отдельно. Во всяком случае, я не уверена в том, что присылка денег придётся дедушке по душе. Известия от тёзки доходят очень скудно. Думаю, что виною этому не почта, а её собственное настроение в духе известного романа Чернышевского. Она сильно нервничает, видимо, потому, что не имеет весточки от мужа. Адрес её я знаю, не сообщаю его Вам, чтобы не причинять ей лишнего беспокойства, тем более что почтовые марки она не коллекционирует.

Рада за Вас, что собираетесь вновь в странствия, хотя то, что Вы едете, по Вашим словам, с неохотой, звучит для нас с Зеном действительно парадоксом. Пишите, что поделывает Юрочка, где учится? Пишите по старому адресу, буду рада получить от Вас весточку. Зен не пишет от природной лени, но просит передать горячий привет коллегам по перу».

Вряд ли куратор дела «Спортсмены» в НКВД затруднился с расшифровкой иносказаний: «старик», «дедушка» — это отец Ирины Пеллингер; «детишки» — дети Бориса; «тёзка» — жена Бориса; упоминание о том, что она «не коллекционирует почтовые марки» — совет не писать из-за границы на лагерь, в котором она содержится; «странствия» — ожидаемый переезд Солоневичей в одну из европейских стран; «природная лень» Зена — скорее всего, проблемы с органами.

Следствием душевных переживаний Ивана стало возникновение романа с 35-летней Людмилой Н., его восторженной поклонницей, не пропустившей ни одной его лекции в Гельсингфорсе и Выборге. Познакомились они ещё в феврале на выставке «Общества русских художников в Финляндии» в галерее Тайдехалли, куда Ивана едва ли не силой затащил брат. Его повышенный интерес к изобразительному искусству объяснялся тем, что среди участников выставки была Ольга Курпатова-Хольстрем, интерес Бориса к которой в последнее время стал явно преобладать над всеми другими его делами. Была даже отложена рукопись о героизме скаутов в советское время. В выставочном зале у графических работ, автором которых была Ольга, Иван и познакомился с её подругой Людмилой.

Некоторое представление о характере их отношений даёт письмо, которое Людмила отправила Ивану через полтора месяца после отъезда Солоневичей в Болгарию:

«Милый Ванюша,

чем объяснить твоё упорное молчание? Я отправила одно письмо 5-го июня, другое — 17-го июня. От тебя же имела последнюю весточку 26 мая. Я, может быть, подло думаю, но уверена, что мои письма пришли, но не попали в твои руки. Это ещё подлее! Тебя слишком оберегают и слишком взяли под надзор. Прошу тебя проверить относительно моих писем[79].

Неужели у тебя нет своего чувства долга? Не думаю, что не было времени написать пару слов. Если ушло всё, если чувство было только временное, ведь мы же ни в чём не клялись. Так почему нет мужества честно и правдиво об этом сказать, а не заставлять меня, дурашку, бегать на почту и что-то ждать и на что-то надеяться?

Напиши обо всём, не жалея меня. Для меня чувство жалости слишком мелкое и унизительное. Себя же я подготовила к весьма грустному концу. Скажу одно, жаль… Но то, что было, было хорошо — не жалею»…