Солонго. Тайна пропавшей экспедиции

Артём дважды объехал экспедицию от первой до последней лошади, едва улизнул от мамы, которая принялась отчитывать его за неправильную посадку в седле, но юной монголки нигде не находил. Наконец мельком уловил на противоположном берегу Жомболока какое-то движение. Присмотревшись, среди деревьев признал Солонго. Она ехала в обратном направлении. Артём подумал, что девушка нарочно оделась во всё зелёное и серое, чтобы стать незаметной в лесу. На ней был длинный балахон с капюшоном, плотные брюки без карманов и настоящие армейские берцы с высоким голенищем.

Артём вернулся в хвост экспедиции. Уловил минуту, когда остальные всадники пошли в обход очередного оврага, и рванул по мелководью через реку. Нужно было скорее догнать Солонго!

Поиски прошли даром. Ни следов, ни самой монголки. Отлучка затягивалась. Артём понимал, что мама может хватиться его, поднять панику, а потом, чего доброго, отошлёт его назад, в посёлок, рассудив, что в дальнейшем от сына будут одни проблемы. Нехотя остановился. Нужно было возвращаться. Не желая сдаваться, Артём спешился, привязал лошадь к дереву и быстрым шагом направился к ближайшему скальному откосу — хотел напоследок взглянуть с возвышения в сторону Олон-Нура, надеялся хоть издалека увидеть Солонго.

Юной монголки он не обнаружил. Поначалу вообще не приметил ничего любопытного и уже готовился идти назад, но тут замер. Пригнулся, прячась в ветвях черёмухи. Весь напрягся. Выждал минуту и, только убедившись, что зрение его не обмануло, рванул вниз, к лошади. Нужно было скорее рассказать об увиденном папе! Теперь молчать не было никакого смысла.

Глава восьмая

— То, что Дёмин там чего-то испугался, — это, конечно, сказки, — профессор Тюрин, неловко покачиваясь в седле, разговаривал с Мариной Викторовной. — Даже если он был суеверным. Суеверных людей, знаешь, ничто не пугает. Оно как бы факт.

— Не знаю, Миш, — Марина Викторовна едва слушала. Её сейчас больше волновало долгое отсутствие сына.

— Он ведь в Александровском централе сидел, так? Наша самая известная тюрьма. Там потом психбольницу открыли. Не удивительно, — Тюрин захихикал, исподлобья поглядывая на ехавших поблизости братьев Нагибиных. — Раньше ведь Транссиба не было, и каторжников до централа вели пешком. То есть, представь, гнали через всю Россию, хоть от Питера, хоть от Киева — в кандалах, наручниках, железных ошейниках.

— Миша, что за страсти? — поморщилась Марина Викторовна.

— Ну да, страсти, — ещё громче захихикал Тюрин, довольный произведённым эффектом. — Потом, знаешь, не легче было. В тридцатые годы арестантов везли в полуторках, но людей сажали друг другу на колени, чтобы больше поместилось. И так — в пять рядов. Тем, кто сидел снизу, приходилось держать на себе сразу четверых. Любопытно, да? Когда приезжали на место, нижние два ряда выгружали мёртвыми. Ну, или почти мёртвыми.

— Кошмар какой-то, — Марина Викторовна наконец заинтересовалась рассказом профессора. Заметив это, он поторопился продолжить:

— Ну вот представь, сколько ваш Дёмин прошёл в кандалах. Выжил. Потом ещё зелёную улицу отстоял.

Тюрин сделал паузу, надеясь, что Марина Викторовна поинтересуется, что это за улица и почему её назвали зелёной. Но Марина Викторовна опять крутила головой — выискивала среди всадников сына.

— Что за улица-то? — спросил Слава Нагибин. Юра хмуро посмотрел на брата.

Они были совсем не похожи на своего отца, Фёдора Кузьмича. Слава — светловолосый, улыбчивый, при любой свободной минуте заваливавшийся поспать. С приплюснутым носом, как это бывает у боксёров, и короткой прямой чёлкой. Он выглядел простоватым, почти наивным. И Юра — неприветливый, сильный, уходивший спать последним и просыпавшийся задолго до других. С крупными, тяжёлыми чертами лица. С мозолистой культёй мизинца на левой руке и шрамами на предплечье. Братья будто воплотили отцовские крайности — от излишней мягкости, почти вальяжности до твёрдости настоящего таёжного егеря.

Тюрин на Славу даже не посмотрел. Не дождавшись вопросов от Марины Викторовны, продолжил сам:

— У американцев, знаешь, была зелёная миля, а у нас — улица. Всех каторжан, прежде чем сдать в централ, проводили через такую. Чтобы сразу отсеять слабых. Солдаты выстраивались в две линии. У каждого в руках — берёзовый прут. Руки каторжнику привязывали к прикладам ружей и так, на ружьях, как на поводке, медленно вели через весь строй. Солдаты, значит, лупили прутьями. Летели кровавые брызги. Мужик терпел, а когда со спины кожа свешивалась кровавой бахромой, начинал орать. — Тюрин отчего-то оживился. Снял влажную от пота панаму, стал обмахивать ею лицо. — Наконец каторжник падал, и его дальше везли — тянули за привязанные к рукам ружья. На спине уже был мясной фарш, и мужик смолкал. А его всё везли по зелёной улице: взад-вперёд, взад-вперёд. Он даже не стонал. Слышен был только свист прутьев и шлёпанье, будто по грязи лупят.

— Миша! — не выдержала Марина Викторовна. Лошадь под ней от громкого окрика чуть дёрнулась.

— Вот тебе и зелёная улица.

— Хватит.

— А я это к чему говорю-то?