Солотчинский призрак (СИ)

Петр в это время нагнулся и поднял шаль. Взяв ее в руки, он понял, что она только издали казалось серой: шаль была соткана из ниток разных цветов, сочетая серые, белые и… голубые нити! Серых было больше, поэтому издали шаль выглядела серой, но тонкие голубые нити вкраплениями шли через все полотно и по цвету потрясающе напоминали именно ту нить, которая зацепилась за раму картины. Более того, на одном конце шали Петр явно увидел небольшую затяжку, она была аккуратно разглажена, но было очевидно, что в этом месте ткань зацепилась за что-то твердое и нитка вылезла, а потом была оборвана. То есть картину перевесила Настя! Это было вполне реально. Петр зрительно представил, как девушка поднимается по лестнице, ведущей на чердак, держа в руках картину, а с плеч свисает эта шаль и цепляется краем за угол картины. Ведь провожать своего жениха Настя выходила именно в этой шали! Самое главное, это очень хорошо вписывалось в характер девушки: пугать, говорить гадости, а также делать их – все было так на нее похоже. Впрочем, отравить собачку тоже. Животное в доме никто не любил, но, пожалуй, именно Настя больше всех испытывала неприязнь к Жули.

Выходит, именно Настя совершает все эти преступления? Ведь если серьезно подумать, то вполне возможно, что она могла и камнем по голове садануть, и удар ножом нанести. Надо заняться этой барышней более детально. После обеда вместо дневного отдыха Железманов сел писать записку другу.

***

Зазнаев после обыска в комнате Вернова и так был обеспечен интересным чтением: он разбирал бумаги, изъятые из комнаты подозреваемого. Их было достаточно много: письма, счета, дневник. Со счетами и деловыми письмами следователь разобрался достаточно быстро. Они и в самом деле подтверждали, что бывший дипломат Николай Сергеевич Вернов занимался переводами и зарабатывал на этом неплохие суммы. Он переводил рассказы, стихи, повести. Вчитываться в черновики переводов времени особо не было. Поэтому основное внимание Иван Васильевич посвятил изучению дневника задержанного. Бывший дипломат делал записи нерегулярно, иногда у него вообще наступал перерыв в две-три недели. Зато временами его прорывало на длинные и обстоятельные повествования, написанные, кстати, живым литературным языком. По сути, записи за некоторые дни можно было назвать полноценными литературными произведениями. Ценность этих записок для следователя была в описании быта и нравов дома Сабанеевой.

«Мария Михайловна меня все больше и больше забавляет. На прошлой неделе она объявила, что самым достойным наследником является Настя. Та, конечно, расцвела и загордилась, тут же нагрубила мне и ни за что обругала Агафью. Хозяйкой себя почувствовала! Зато сегодня этот цирк имел продолжение. Старуха уронила платок, Настя была рядом, но не кинулась его поднимать. Как раз рядом проходил я. Чисто автоматически, так как приучен с детства быть почтительным с дамами пожилого возраста, я нагнулся и подал этой капризуле ее платок. Естественно, в этот момент я сразу стал наилучшим, тут же было объявлено, что большая часть наследства отойдет ко мне, а всем остальным на память раздадут по пуговице. Настюха от злости сделалась просто багровой, потом развернулась и выбежала из комнаты. Больше всего досталось Жули. Когда старуха отвернулась, эта девица дала собачке пинка. Впрочем, они друг друга стоят: что Настя, что Жули. Обе вечно капризничают, делают большие и мелкие пакости окружающим. Собачка так и норовить кого-нибудь тяпнуть. Настя тоже хороша: может налить воду на стул, где должна сесть старуха, или на прошлой неделе она спрятала очки Марии Михайловны, так та подняла весь дом на уши. Не самое милое дело прятать очки пожилого человека, даже такого несносного, как наша старуха».

«Милая семейка, – пронеслось в голове следователя, – не случайно Петр говорил, что гадюшник первосортный, старуха и в самом деле развлекается, стравливая своих родственников». Он перевернул страницу и продолжил чтение. Дальше тоже было интересно.