Соловьи

— А есть она, любовь-то? — спрашивала не раз Елочка Елену Сергеевну, а та, и посмеиваясь от души, и удивляясь наивности Елочки, отвечала ей:

— Да, конечно же, есть. Только найти ее надо!

— Да как же ее найти? — спрашивала Елочка. — Об этом ни в одной книге не сказано, как найти.

Елена Сергеевна от души смеялась, объясняла Елочке, что любовь — это она сама, что любовь надо искать в самой себе, в самом сердце своем, что без желания любить любви не бывает.

— Как это тебе объяснить, Елочка! — не раз становилась в тупик Елена Сергеевна. — Ну, ты любила, кого-нибудь, пыталась любить?

— Пыталась, — отвечала Елочка, — только ничего у меня из этого не выходит.

Елена Сергеевна опять смеялась и говорила ей:

— Елочка, ведь о любви много говорят потому, что мало любят. Вот и получается, что любовь — загадка. А мало любят потому, что не умеют. И по книгам любви учатся, и по книгам в ней разбираются, а все толку мало. Это, Елочка, оттого, что любви научиться нельзя. Надо самой хотеть любить, Елочка. Тот, кто хочет, тот и умеет, у того она и получается. А кто не хочет, тот всю жизнь о ней говорит, а что такое любовь, так и не знает. Ты о ней не говори. Ты лучше полюби. Вот тогда и узнаешь, что есть любовь.

— Да как? Научите! — искренне просила Елочка. — Я дура, я никогда не смогу сама придумать себе любовь. Ведь на это талант нужен!

Елена Сергеевна еще пуще смеялась, объясняя, что она и сама в этом смысле не талантлива и что лучше уж подождать с этим спешить, может быть, она и сама, любовь-то, придет. Но еще больше Елена Сергеевна смеялась наивности своей милой и доброй подружки, когда узнала о ее горе. Пять весен Елочка сажала наседку, желая развести у себя хоть кур «для веселья». Но все пять лет у нее из этой затеи ничего не получалось.

— У всех цыплята, — жаловалась она, — а у меня и цыплят нет. Я уж, чтобы цыплятки мои были здоровы, диетические яички в городе для этого беру, а у меня все ничего не получается.

Елена Сергеевна как услышала это, так и задохнулась от смеха. Сквозь смех, едва произнося слова, она сказала Елочке:

— Елочка, голубка моя, вот отчего у тебя любовь не получается. Ведь тут… петух, петух… нужен!

— Как петух? Зачем петух? — искренне удивилась Елочка.

Елена Сергеевна только хохотала над искренней наивностью Елочки.

Так вот как жила Елена Сергеевна эти годы, такая вот была у нее всего-навсего одна-единственная подружка, которую она любила горячо и искренне, — подружка Елочка, Елочка Прокудина.

И так вот о такой женщине думал Павел Матвеич и в тот час, Когда Сашка возился у машины, обрушивая ключом края перекопа под повисший ее передок и стараясь как можно меньше шуметь, и еще раньше, в другие дни до этого, когда дума о Елене Сергеевне уже не покидала его и хотел или не хотел, а он не мог уже не думать о ней.

Почему же Павел Матвеич как бы споткнулся на своем пути, словно бы совсем обмяк, решив почему-то «вживаться в среду», оставаться здесь, и не только мыслью, а уже и душою, да взял и зацепился на своем ходу, как за спасительное древо жизни, за Елену Сергеевну? Почему он не, как Елена Сергеевна, прямо и естественно «вживался» в поримскую и медвешкинскую жизнь, а как-то вделывал себя, вставлял себя в нее, да еще и думал: надо ли? И какие обоснованные надежды, ну хоть немножко истинного права имел он для того, чтобы сказать: да, она одна? Любовь, может быть, все же? Неясное, неосознанное чувство?

Павлу Матвеичу шел сорок пятый год. Возраст зрелый. За всю эту свою сорокапятилетнюю жизнь он повидал женщин. Были легкие связи, мимолетные, бесследные. Были посерьезнее, когда от женщин все чего-то надо было ожидать, прежде всего каких-то последствий, даже скандальных, или неловкостей каких-либо, ну, скажем, встречи в обществе каком-либо или даже на улице, когда идешь под руку с собственной женой. Были у Павла Матвеича и две очень серьезные связи, длительные, многолетние, с последствиями, но, собственно, эти две женщины были его женами.

В его судьбе они сыграли немаловажную роль, особенно вторая жена, Эльвира, которая была, пожалуй, полностью повинна в том, в каком положении сейчас находился Павел Матвеич. Первая жена, Клавдия, уже почти забылась. Но и она сыграла в его жизни роль не последнюю, и тоже не без последствий для него. Обеих этих женщин он уважал, но сам склонялся к тому, что любовь есть всего-навсего привычка, привычка к женщине, к ее телу, ну, к ряду ее привычек, которые не мешают жить, ко всему такому общему, что является общим, ну, как общая кровать, общий стол, общие некоторые заботы, но только некоторые. В том, что общие заботы должны быть только некоторые, он никогда не уступал, разделяя их на мужские и женские, потому, что этим отстаивал всегда и свое право на чисто мужскую свободу. Мужскую свою свободу он видел почти во всем для самого себя, для женщины он оставлял только некоторые свободы, которые не переходили бы за грань порядочности женщины.