Соловьи

И показала листья да корешки сушеные. По листьям и корешкам трудно было определить, что за растение для лечения применила Авдеевна.

А та продолжала:

— А это вот травка дробная, тоже нецветуха, ею трясучку лечу, все как рукою снимает. Пол-литры напару из нее выпей — и нет твоей трясучки, малярии этой самой у больного.

Но и «дробную» эту травку узнать Елене Сергеевне не удалось — сухие, изломавшиеся листочки ни на что не были похожи. Понюхать, так просто сеном пахнет!

Тогда в тот же час Авдеевна предложила Елене Сергеевне сходить за травками и, собравшись, но не как-нибудь, а как в гости, и не к ближней родне, прихватив с собой и горбушечку хлеба и бутыль кваску, и стаканчики, повела Елену Сергеевну полями и через дубравы на тот конец долгого Медвешкина, где была больница и жила сама Елена Сергеевна. Шли долго. День был июньский, в начале месяца, жарковатый. В полях цвела рожь. На каждом колосе висели желтые, чуть заметные сережки.

— Ветру бы надо, пра́хового ветру, — говорила Авдеевна. — Ишь сколько праху-то на колосьях, его бы разнесть по полю надо.

Елена Сергеевна поняла, что Авдеевна прахом называла цветочную пыльцу, и отсюда догадалась, о каком праховом ветре говорит она — о легком, чуть веющем, невысоком, таком, что взвеет пыльцу над полем, взвесит ее в самом себе, и висит она над полем тогда желтой пеленою и садится медленно на колосья, на едва приметные материнские их цветки.

Привела Авдеевна докторшу в Долгий лог, тот самый лог, что лежит в конце Долгой дубравы, который так потом полюбился Елене Сергеевне, где всю весну и лето полно разных цветов и трав. Косили этот лог лесники для себя поздно, давали травам хорошо обсемениться. И присели они с Авдеевной в «тенёк», так Авдеевна сказала.

— Присядем в тенёк — под орешник.

И отдохнули. Хорошо было в логу. Солнце накидало на платье Авдеевны пятачков, пятачки и блики бегали по ее морщинистому лицу и морщинистым рукам, и казалось Елене Сергеевне — сидит под этим кустом орешника, опустившись в цветы, не Авдеевна, старая жительница старого Агапова, а сидит под орешником сама мать русской земли, вечная хранительница ее, вечная работница ее, и в горе и в радости простая и величественная.

Потом Авдеевна в ряднинку, в которую был завернут хлеб, легко нагибаясь и разгибаясь, собирала травы, а Елена Сергеевна помогала ей. Когда у нее набралось всего достаточно, сели закусывать и разбирать травы. Ели хлеб, запивали кваском из стаканчиков, что стопки напоминали и что с собою захватила Авдеевна. Потом Авдеевна, когда разбирали разные стебельки и цветочки, показала ей свою травку-нецветуху. Маленькие ланцетообразные листья. Если с корнем выдернута — корень не толст, не глубок, с хвост мышиный, а листьев всего три. И Авдеевна толковала:

— И никогда не цветет, нецветуха она. Вот из нее-то и делай напар. Бери лучше нецветуху в мае. Напар делай густой. Береги в тепле да темени. А как помажешь ею что сеченое или рваное, так скоро словно склеит, заживет больное.

«Но как же не цветет? — думала Елена Сергеевна. — Все травы ведь как-то цветут. А эта не цветет. Что за трава?»

— А это вот дробная травка. У нее тоже всего три листика. И корешок не силён. А сделаешь напар, и трясуха от нее уходит. Только вникай, не цветет и эта.

Много позднее узнала Елена Сергеевна вначале от Клима Севастьяныча Рычажкова, местного учителя ботаники и любителя гербариев, а затем в одном из старых травников нашла, что и нецветуха, и дробная травка есть всего-навсего чемерица черная и валериана лекарственная, только в пору своего раннего развития.

— Чемерица черная — она на третий, а то и на четвертый год цветет и форму свою меняет. А валериана — редко на второй, все больше на третий, — разъяснил Рычажков.

Елена Сергеевна слушала его и думала: «Как же тяжел, как же долог был путь народный ко всякому знатью́ своему, как по крупицам собирал он нужное ему для жизни, и выжил и среди лесов, и среди полей, и нашел многое для себя, что ему было нужно». Ее не удивляло то, что эти Авдеевны средства не были известны медицине, мало ли что еще медицине неизвестно. У медицины свои заслуги, у нее есть и свои надежные средства врачевания. «Вон в минувшую войну, — продолжала думать она, — одна мазь Вишневского спасла жизнь сотням тысяч таким, что и изранены и искалечены были посильнее, чем Авдоким, И других средств у медицины имеется немало. А вот как они, пращуры Авдеевны, врачевались и искали свое знатьё, когда лечить надо было и рубленную топором ногу, и порезанную косой или серпом руку. Ведь вон она с каких пор живет у них в знатье нецветуха». Елена Сергеевна как бы впервые окунулась в мир жизни, ей доселе неизвестной, и он ей нравился, этот чем-то родной, отеческий, до сих пор ей неизвестный мир.