Соловки. Документальная повесть о новомучениках

Вернувшись из отпуска, Эйхманс обнаружил, что «социально близкие» разворовали все склады, лагерное хозяйство развалено. «Каэров» вернули в Кремль, а Гусев навсегда остался лежать в глухой соловецкой тайге. Он покоится где‑то здесь, между валунами: вправо ли, влево ли от дороги? Место его захоронения неизвестно, знаю одно: под каждым деревом кто‑то зарыт. Вставай под любую сосну и читай «Канон на исход души», не ошибешься…

Видение из области кошмаров: ранним утром в Кремль тянутся подводы, на них груды смерзшихся тел. Это якобы внезапно умершие, а на самом деле забитые мозолистыми кулачищами чекистов. За телегами спотыкается вереница изможденных людей. Обоз вышел из леса, чтобы отработанный «человеческий материал» обменять на новый. Смерть хочет кушать, смерть требует свежатинки…

Но хоронить в монастырь возили только с ближайших лагпунктов. Для таких случаев на Онуфриевском кладбище дежурил специальный гроб — «автобус». Туда закладывали тело, довозили до незарытой общей могилы, опрокидывали, а гроб откатывали на прежнее место для очередных похорон по «соловецкому обряду». Но разве целесообразно возить сюда покойников с Секирки, Голгофы, Кондострова? Таких зарывали на месте, поэтому весь Соловецкий архипелаг — одна огромная Братская Могила.

И вот я иду по узкоколейке, заброшенной магистрали без рельсов, и молюсь о тех, кому довелось (а может быть, посчастливилось?) обрести последний покой в этом диком золотистом лесу с алыми брызгами ягод. Спите, братья, ваш сон утешен. «Зрим вас, како в страшную годину гонений далече от домов ваших сосланы бысте. Зрим вас, гладных, цинготных, вида своего лишенных, струпиями кровоточащими покровенных, приставники биемых и сна лишаемых, плачущих о чадех оставленных и о матерех их беззащитных. И кто испишет имена ваша! Кто поведает миру вся претерпенная вами! Обаче ведает Бог избранныя своя, сохранившыя залог, врученный им даже до смерти, и сего ради дерзновение имущыя молитися о нас».

Всех замученных в месте сем, Господи, помяни!

***

Чем ближе к острову Страстей человеческих, тем ощутимей нарастает в душе ощущение некоего торжества, в котором явственно различаются отголоски чего‑то бетховенского. Словно открывается энергетический центр земли, и силы здесь царят непривычные: силы Скорби и силы Славы, постигаемой через Скорбь. Вот высоко взлетели, вот захлебнулись скрипки героического финала. «Боже, правда Твоя во веки, слово Твое слово истинно» — так бы я назвала эту симфонию. Все сильнее пахнет морем, воздух насыщен живой солью, нарастает йодистый дух: чувствуется близость влажных морских растений. Наконец, вот она, Ребалда: несколько темных бревенчатых домов, пристань с одиноким спасательным кругом, широкая отмель. Меж прибрежных камней запутались мясистые водоросли, это они издают сочный аптечный запах. На серых волнах с белыми «барашками» качается стая чаек, другие кружатся и кричат. Калевала!.. Говорят, северная природа скромная и неброская, но я не видела ничего изысканней, чем флора Соловецкого архипелага, чем эти хмурые свинцовые воды, поросшие изнутри цельбоносной морскою травой.

За полосой неспокойного пролива сгорбился сумрачный остров. Это Анзер, или, как его здесь называют во множественном числе, Анзеры, где, утаенная от глаз людских, восходит к небесам наша Русская Голгофа. Солнце село, над лесом плавают прощальные розовые разводы, море затягивается стремительно густеющей сизой пеленой. Темнеет быстро, неотвратимо. Я сижу на валуне и читаю молитвы за всех погибших на Анзерах.

«Страданьми вашими Церковь Русская славится, мученицы новии, сродницы наши чина и сословия всякого, за Христа от безбожных убиении, во спасение нас поющих: Избавителю Боже, благословен еси. Оружие крест и щит веру во Христа, страдания же и смерть прияли есте, во спасение нас поющих: Избавителю Боже, благословен еси.

Оскверненная делы безбожник земля кроплением кровей ваших паки благословляется. Воды же морские и речныя телеса потопляемых святых, яко священие, влагаемое в тыя, воспоияша…»

Молча смотрю на остров, полный невысказанных тайн. Их уже никто не узнает. Угрюмый, он в упор смотрит на меня, и на сей раз на берег не принятую. Испытание? Предупреждение: не рвись в пекло мученичества, не вынесешь?..

— Ты откуда здесь? — раздался над ухом чей‑то голос.

Я от неожиданности вздрагиваю. За спиной как из‑под земли вырос пожилой человек в брезентовой куртке, высоких сапогах и низко надвинутой на лоб вязаной шапочке.

— Из Кремля.

— А обратно как?

— Понятное дело, пешком, ведь машины не будет?

— Сегодня, пожалуй, нет.

— Вот видите…

— Ну, чайку на дорожку?

— Это можно.

Мы заходим в один из неказистых домиков, внутри которого, к моему удивлению, очень уютно. На раскаленной плитке пыхтит чайник. Иван Андреевич щедро насыпает полчайника заварки, заливает кипятком, достает конфетки и сухарики. Глоток, другой — по жилам побежало круто заваренное тепло, и мы начинаем болтать.