Соловки. Документальная повесть о новомучениках

Форма леса здесь особенная: деревья худосочны, как испостившиеся иноки. Приподнявшись на цыпочки в молитвенном порыве, они тянутся вверх, словно хотят коснуться низких туч пламенеющими ветвями, чтобы и небеса запылали прощальным осенним огнем. Кряжистых, разлапистых сосен, как в Ребалде, здесь нет. То там, то здесь холодно блистают соединенные каналами озера. Идем, и меня не покидает ставшее привычным на Соловках ощущение, что тело в земном отсчете, а голова проламывается в какое‑то другое измерение. Мы со Светланой в пустынном лесу, но на уровне души окружены мириадами незримых существ, которые благословляют нас…

На восьмом километре дорога раздваивается. Слева, в самом конце устремленного ввысь лесного коридора, стартует в небо коренастая красавица с красно — коричневым, цвета клубничного варенья, куполом, без креста, с каким‑то непривычным сооружением на макушке. Впрочем, вскоре церковь исчезнет из виду, а дорога, вволю напетлявшись, на одном дыхании взбежит вверх.

У шлагбаума нас встретит дружелюбная собака без хвоста, с красноватыми веселыми глазками. Она привыкла к гостям и с удовольствием фотографируется с тургруппами. Круче, круче — и наконец вот он, штрафной изолятор с флюгером на макушке! Неподалеку в сарае копошится жена смотрителя, крест — накрест подвязанная теплым платком. Но светлых мужей с бичами не видно, никто не изгоняет ее, хотя первые насельники в иноческом чине на острове уже появились.

— Посмотреть? Ну посмотрите, — разрешила она.

Окна церкви застеклены, на них ржавые, по виду тюремные решетки. Прижимаюсь лицом к стеклу: внутри чистенько, стены облуплены, кажется, там слабые остатки фресок.

— Ходят, ягоды собирают, — долетают до нас жалобы смотрительницы. — Я им говорю: миленькие, что ж вы делаете, здесь ведь под каждым камешком кровь, на крови все взошло. Куда там, не слушают, обирают мертвых…

Когда‑то монахи для удобства спуска соорудили круто падающую по склону деревянную лестницу в 365 ступеней. Одним из развлечений палачей ГПУ стало толкать каторжника вниз, в качестве груза привязав к спине тяжелое бревно. Других заключенных заставляли подбирать внизу груду кровавых костей.

Секирная гора. С рисунка XIX в.

Каждый ярус Секирной церкви делился на три отделения с общими, одиночными и особыми камерами. После того как забранные решетками окна забили щитами, уделом узников стала кромешная тьма. Боковые алтари первого этажа превратились в карцеры, где избивали особо строптивых.

На втором этаже помещался «строгий» изолятор. Верхняя одежда у поступающих сюда отбиралась, люди спали на каменном полу в одном белье (в начале 30–х сжалились, настелили деревянные нары). На месте Престола стояла «параша». Позднее по этому принципу на месте Казанского собора в Москве будет построен нужник, на месте храма Христа Спасителя — плавательный бассейн. На первом этаже раз в день давали пшенный навар и полфунта хлеба, в «строгом» те же полфунта, а кружку воды лишь через сутки.

Для самых злостных нарушителей режима предназначался 3–й ярус — продуваемая северными ветрами чердачная камера под куполом, где зимой все получали воспаление легких. Над ней располагался маяк, смотрителем которого почти двадцать лет состоял заключенный А. И. Бэкман, в прошлом гардемарин.

На Секирной горе любили сажать «на жердочки». Суть наказания в том, что на узких бревнышках надо было неподвижно сидеть долгие часы, а то и сутки напролет. У лица роились насекомые, вонзали в тело тысячи жал, но стоило вздохнуть поглубже или слегка пошевелиться, как стоящий начеку охранник бил штрафника пудовым кулачищем. Через несколько часов организм бедного зэка превращался в сплошную рану от насекомых и побоев. Недаром весь уголовный мир Страны Советов дрожал перед словом «Секирка». В ленинградских «Крестах» уголовники спели М. Розанову знаменательную песенку:

Ах, сколько было там «чудес»!
Об этом знает только темный лес.
На пеньки нас становили,
Раздевали, колотили,
Мучили тогда нас в Соловках.

Петр Якир, сын расстрелянного в 1937 г. командарма, автор воспоминаний «Детство в тюрьме», десятилетием позднее тоже слышал эти грустные куплеты.

Ни один этаж Секирной церкви не отапливался, и полуголые люди приноровились спать вповалку. Лежали грязные, полуголые, ноги одного сплетались с ногами другого, руки сливались в едином объятьи, будто здесь задремал многослойный спрут, рожденный мрачной фантазией ГУЛага. Вершина этой чудовищной пирамиды покрывалась всем имеющимся в наличии тряпьем. И ничего, спали, надышат внутри, и тепло. Именно здесь, в штабелях Секирки, закончил свой жизненный путь Утешительный поп отец Никодим…