Соловки

И какой здоровый, коренастый народ — соловецкие монахи! Все это люди сильные, незнакомые с недугами. Оригинальную картину представляет здешний инок, когда с засученными по локоть рукавами, клобуком на затылке и подобранной спереди рясой он большими шагами выступает, с крестьянской перевалкой и приседаниями, по двору обители. Это тот же самый хлебопашец, только переодетый в рясу. С одним из таких подвижников мы отправились в лес.

По обе стороны дороги лежали громадные валуны. За ними недвижно стояли лесные гиганты. Оттуда веяло свежестью и прохладой. Мы вошли в эту тенистую глушь. Высоко над нами переплетались могучие ветви, мягкий дерн устилал все промежутки между деревьями. Что это были за прямые стволы! Порою из-под почвы выступала острым краем серая масса гранита. Кое-где целые скалы торчали в глуши, плотно охваченные молодою порослью. Земля была холмиста. На верхушках пригорков поднимались купы сосен, протягивая далеко на юг свои ветви. Северная сторона этих великанов была обнажена. Деревья, росшие внизу, распростирали во все стороны одинаково свои сучья. Их не достигал грозный северный ветер. И какие чудные озера были разбросаны в глуши этих лесов, чистые, прозрачные, как кристалл. Невольно приходило в голову сравнение их с красавицей, лениво раскинувшейся в зеленой ложбине. Кругом нее стоят ревнивые сосны — а она нежится в лучах яркого солнца, отражая в бездонной глубине своих чудных очей и это синее небо, и эти жемчужные тучки!.. Тут все дышит идиллией, все навевает блаженные грезы, все говорит о далеком милом крае, где нам было так хорошо, весело и отрадно, о прекрасном, бесконечно прекрасном крае, где царствует вечная весна, о светлом крае воспоминаний, имя которому — юность!..

И как становится досадно, когда встречаешь кругом только серые, аскетические лица!..

А прозвучи здесь громкая, вдохновенная песня, проникнутая всею негой потрясенного страстью сердца, этот призыв неудержимо рвущейся куда-то человеческой души, — и как волшебно прекрасен показался бы этот идиллический мир с его лесною глушью и светловодными озерами!..

На этих поразительно живописных берегах как мила была бы любящая пара, вся проникнутая доверием к будущему, золотыми мечтами юности, радужными надеждами на счастье…

И разве это счастье не было бы лучшею молитвою, чистейшим славословием, хвалебною песнею сердца?..

Побродив с час по лесу, мы опять вышли на дорогу, ведущую назад к монастырю. Соловецкие дороги замечательно хороши. Прямые, плотно убитые щебнем, достаточно широкие, они во всех направлениях перерезывают острова, свидетельствуя о предусмотрительной энергии монахов. Как любил я бродить по ним, когда спадет полуденный зной, и тихая прохлада веет из лесу, с зеркального простора озер, с синеющего безбрежного моря… Да, это прекрасный уголок земли, лучшая часть нашего далекого севера. К сожалению, теперь здесь нельзя остаться даже на лето больному, потому что острова Соловецкие принадлежат монастырю и там негде жить постороннему.

«Рай — наши Соловки!» — говорят монахи.

«Господь своим инокам предоставил их, чтоб здесь на земле еще видели, что будет даровано праведникам там, на том свете».

«Одно плохо, хлеба не родит наша пустынь блаженная!» — дополняли третьи, более практические.

XVIII Отец Авраам [2]

Я забрел в Благовещенский собор рано утром. Меня там почти оглушил шум многих голосов, раздававшихся отовсюду. Двадцать три иеромонаха одновременно служили молебны. Стоя близ служивших, нельзя было различить отдельных слов. Это был какой-то хаос выкрикиваний, звуков, пения. Поминутно являлись новые богомольцы, и семи-восьми человекам зараз, отбирая у них поминания, священник торопливо служил молебны. Деньги за молебны запрещено давать в руки иеромонахам. Сначала покупается билет на молебен (простой 35 к., с водосвятием 1 р. 50 к.); с ним богомолец является в собор, предъявляет его священнику, который уже затем начинает службу…

— Сколько вы таким образом отслужите молебнов в одно утро?

— Все вместе — пятьсот случается. Бывало, и по шестисот удавалось. Все зависит от того, сколько богомольцев!

Говоривший со мною был приземистый, коренастый монах, только что снявший ризу. На крупном четырехугольном лице его бойко и умно смотрели несколько вкось прорезанные глаза; густые седые волосы обрамляли львиною гривою лоб. На скуластом лице отражалось выражение крайнего самодовольства. Еще бы! Приходилось отдохнуть после сорока молебнов.

— Вы не из Архангельска ли? — спросил он у меня: — Знаете Ф. и Д.? — Он назвал знакомых.

— Как же, хорошо знаю!

— Ну, так пойдем ко мне чай пить. Побеседуем, давно я не бывал в Архангельске!

Я с удовольствием принял его приглашение. До тех пор мне не удавалось видеть внутреннюю обстановку. Пройдя двумя дворами, обставленными высокими зданиями келий, я воспользовался случаем порасспросить его о хозяйстве монастыря и перечислил при этом только что виденные мною мастерские.