Солженицын – прощание с мифом

«В Рязани, – пишет Александр Исаевич, – я придумал хранение в проигрывателе: внутри нашел полость, а сам он так тяжел, что на вес не обнаружишь добавки. И халтурную советскую недоделку верха шкафа использовал для двойной фанерной крыши» (3).

В связи с этим «важней всего» для него был «объем» рукописи, «не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах. Тут, – пишет Александр Исаевич, – выручали меня еще не испорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк: бумага тонкая, если удавалось привезти ее из Москвы: полное уничтожение (всегда и только – сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций: теснейшая строчка к строчке (не в один интервал, два щелчка, но после каждой строчки я выключал сцепление и еще сближал от руки), без всяких полей и двусторонняя перепечатка: а по окончании перепечатки – сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надежным еще с первых литературных шагов в лагере» (4).

«Безопасность, – читаем мы далее, – приходилось усиливать всем

образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости – потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа» (5).

А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и

опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так в 1959-1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму (6). Со временем круг хранителей увеличился.

Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить

Александру Исаевичу, они шли только через Н.И.Столярову (7). Потом появились другие опосредованные каналы (8). Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам.

«Теперь, – пишет он, – имею возможность открыть, во что поверить

почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что многие передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками… но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат – сам, как мальчишка, по неосвещенным углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах – и передает. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли – а какое бы торжество, что за урожай» (9).

И далее Александр Исаевич живописует, как ловко все было продумано:

«Из Рождества можно было гнать пять верст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) – а в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина – не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами – на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем по телефону с Алей – успокоительные разговоры, что мол спать ложусь. И – ночной огонек оставить в окне. А если попадало ехать на встречу из самой Москвы, то либо выехать электричкой же за город, плутать в темноте и воротиться в Москву, либо, либо…Нет, городские рецепты пока придержим, другим пригодятся» (10)

Был по словам Солженицына продумана и связь. Условный звонок по

телефону и ничего не значащий вопрос, например: это праченая? А день и место встречи уже назначены (11).

Какая конспирация без кличек? Поэтому Е.Д.Воронянская именовалась

Кью, А.Б.Дурова – Вася, Н.В.Кинд – Царевна, Э.Маркштейн – Бетта, Н.Д.Светлова – Аля, Н.А.Столярова – Ева, Н.А.Струве – Коля, С.Н.Татищев – Эмиль, Милька, Ф.Хееб – Юра, Е.Ц.Чуковская – Люша, А.И.Яковлева – Гадалка (12).

Таким образом, если верить А.И.Солженицыну до высылки за границу ему удалось не только сохранить все написанное, но и обеспечить как полную тайну своего литературного творчества, так и зарубежные связи.

«Всегда они меня не дооценивали, – пишет он, имея в виду КГБ, – и до последних дней, пока не взяли «Архипелаг», в самом мрачном залете воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасного и вредного мог он там сочинить?» (13)

Насколько же искусна была солженицынская конспирация?

Прежде всего, многое, о чем он пишет на этот счет, существовало только на бумаге и с самого начала было предназначено не для того, чтобы переиграть КГБ, а для того, чтобы обмануть доверчивого читателя.