Сомнительная версия (Повести и рассказы)

— И конечно же факты, как ты любишь выражаться, доподлинной жизни? — усмехнулся Коптяков и добавил с оттенком иронии: — Как будто у нас кроме подлинной жизни есть еще какая-то другая, скрытая от глаз. Правду, ее ведь тоже по-разному понимать можно, и не следует хорошее и дурное валить скопом в одну кучу. Мужик ты въедливый, глаз у тебя злой и острый; многие тебя даже побаиваются сегодня в деревне, зная, что пишешь… Но согласись, одним, так сказать «жареным», то есть отражением негативных моментов, ты хоть и вызовешь у слушателей определенный нездоровый интерес, но кому это будет на руку, если согласимся вдруг напечатать? А я такую возможность не исключаю. На руку, милейший, будет только злопыхателям и всяким там диссидентам… Ты должен нынче трезво учитывать международную обстановку, знаешь ведь, сколь врагов у нас… Мы, наоборот, сплотиться сейчас должны, поддерживать друг дружку, не мутить воды и не трезвонить о наших бедах. Деревня наша хоть и не больно велика, а все ж таки на виду, про нас в газетах написано, отметили добрым словом пятидесятилетие колхоза. Там, — кивнул он многозначительно в сторону окна с открывающимся видом на море, — небось тоже прочитали и взяли на заметку… А тут ты со своей критикой. Это, братец, можно нынче расценивать как аполитичный акт… То, что взялся с давних времен описывать Чигру, — это хорошо. Историю своего края всякий должен знать, и в этом тебе моя поддержка завсегда и спасибо, но в остальном ты свою позицию, Марей, пересмотри и в корне перелицуй. Не как председатель говорю тебе это, а как старший друг.

— Дак разве ж я смакую наши беды, Василий Борисович? — проговорил глуховатым голосом Марей, несколько не ожидавший упреков подобного рода. — Если и помянул, дак потому, что натвердела в сердце обида. А замалчивать станем, дак разве избавимся когда? Я ведь не со злым умыслом, а оттого, что щемит… Это ж и дураку ясно. Да кого нам бояться-то? Папу римского аль самих себя?

— Ты брось разводить на эту тему дискуссии, брось! — стукнул кулаком по столу Коптяков. — Пока ты на завалинке почитывал мужикам свои так называемые «факты», я еще смотрел сквозь пальцы, видел в этом баловство, но позорить колхоз и людей принародно не позволю! Надо будет — обращусь в соответствующую инстанцию…

— А это уж вы зря, Василий Борисович, — твердо и раздельно отчеканил Марей, играя скулами. — На испуг меня ведь не возьмешь! И голосок повышать не надо, давить на психику. Может, те, — кивнул на окно с открытой форточкой, — сейчас за нами по спутнику наблюдают. Могут нехорошо о вас подумать. — Он решительно шагнул к письменному столу, сгреб свои тетрадки и вышел, хлопнув дверью.

Марей торопливо спускался к берегу реки, хмуро улыбался, порою тяжело смотрел на череду изб вдоль угора, и глаза его то стекленели, то вспыхивали. «Ужо погоди, — думал он, — тоже мне цензор нашелся. Эвон какую ловкую политику загнул… Ну да ничего, сейчас не то время, чтоб робеть и говорить с оглядкой. Люди прочтут и сами рассудят, кто из нас прав».

Он представил себе переполненный зал, и как он выступает с трибуны, и как все его жадно слушают с притихшим видом… Эх, чертовски жаль, что народ разъехался сейчас на сенокос, остались в деревне старички да старухи… Разве ж станут участвовать в прениях? Прийти-то придут, но больше из любопытства. Некоторым все едино: про историю ли Чигры, про жизнь ли на Марсе пойдет разговор. Занятно будет — послушают, а скучно станет, дак и соснут украдкой.

…Неподалеку от уреза воды он видел снаряженный карбас старого деда Кита. Чуть мотало легким ветерком приспущенный латаный грот, а сам хозяин перетаскивал с крутика и складывал на поелы рюжи, собираясь ехать в низовья Чигры попытать удачу на вечерней воде. Хоть и подпирали уже года, силенки были не те, но старый Кит всегда находил себе какое-нибудь занятие: латал сети, понемногу плотничал, мог изладить, коль попросят, печь, но денег от соседей никогда не брал, что заставляло их всякий раз испытывать неловкость и измысливать всевозможные способы, чем бы его отблагодарить. Знали, что на вино Кит не польстится, соленая рыбка да икорка у него завсегда были припасены в своем погребке. Отдаривали кто капроновым канатом, кто гвоздями и дверными навесками, кто приносил банку белил или полбочки смолы для карбаса — мастеровитому человеку все сгодится, а мотаться в район не с руки, да и не любил старик летать на «кукурузнике», неделю после шалило давление. Сидеть дома или валяться днями на печи было для него невмоготу, Он любил повторять старую поговорку: «Кому суждено помереть на печи — в море не сгинет, а смерти бояться, так и на печку лезть боязно».

— Что, в моря решил удариться, Григорий Прокофьевич? — спросил, подходя к нему, Марей.

— Дак к устью проскочу, рюжки поставлю на камбалку, — ответил Кит.

— В клуб-то придешь в субботу? Обсуждение будет насчет истории Чигры.

— Дак отчего не послушать. Чай, бесплатно пускать будут. Ты, бают, целое писание составил, решил корреспонденту нос утереть… Выходит, как бы соревнование меж вами.