Сон бога. Социально-философское эссе теории энергетической конвергенции

Говоря о возрасте, следует признать, что время в молодости (особенно в детстве) и старости течёт разно по длительности. Наши детские годы чрезвычайно событийны: каждый новый день это новое открытие, а потому, время как бы растянуто. Ребёнок, до своего совершеннолетия, не только находится в процессе постоянного познания окружающего его мира и его самого в этом мире, но он еще растёт и крепнет физиологически, постоянно изменяется сам. Вот почему детские годы кажутся удивительно длинными. У старого же человека не занятого общественно-созидательным трудом и живущего на пенсию, практически все дни похожи один на другой, ничего принципиально нового он уже не узнает, всё принципиально важное им не только познано, но и пережито. Поэтому для старого и, как правило, больного человека вне активной борьбы за жизненное пространство и энергоресурс, время старости по своей продолжительности летит стремительно и каждый последующий год, словно один день.

Однако следует признать, что старость мучает проблемой смерти и абсолютно здорового человека. В младые ж годы по состоянию души счастливым может быть и инвалид. Поэтому, нисколько не сомневаясь можно сделать вывод по поводу определения человеческого счастья: Счастье – это молодость когда не думаешь о бренности жизни; это пик энергетической насыщенности, когда жизненная энергия на генном уровне младенца (энерген) повышается и достигает к 16-25 годам максимума1. Увы, но продолжительность максимы «энергена» не вечна и после 33-х лет начинает снижаться.

Стало быть, несчастье, в буквальном смысле можно толковать как резкое снижение жизненной энергии: ухудшение здоровья и преждевременная смерть детей, родителей, родственников (что собственно говоря, и запечатлел великий мудрец Леонардо да Винчи в улыбке убитой горем женщины Моно Лизы.) В молодые годы, то есть в период возрастания мощи жизненной энергии, человек желает чего-то нового, ему хочется постоянных перемен, у него вся жизнь впереди, масса свершений и нет сомнений в осуществлении желаний и преодолении любых препятствий. Поэтому мы и трактуем счастье как состояние тела в момент его энергетической насыщенности и крепости духа в непоколебимой вере в справедливость и всеобщую нравственность – некий Вселенский разум. Однако, это, до поры до времени…

Возраст Христа и «Бальзаковский возраст» женщины (30 лет) их честность и дарования, пожалуй, ещё могут служить в некотором роде обеспечением нравственности в поступках. Однако, как полагал Гобсек, персонаж одноименной книги Бальзака, после тридцати уже ни на кого полагаться нельзя; преобладание бессознательной нравственности, то есть откровенная детская наивность эгоизма, сменяется скрытым желанием личного благополучия и прохладу к переменам, хотя: ничто не подавляет человеческую психику так, как однообразие. В то же время в старческие годы перемены пугают. В такие годы человек испытывает малые, либо же большие радости, а, счастье(?) …о нем приходится только мечтать и надеяться, уверяя безнадежно себя, что счастье всегда впереди.

Однако непроста дорога к счастью иного рода, а именно познания человеком истины. Отражение ее всплывает в сознании взрослого человека отрешенного от суеты обыденной жизни, в которой из-за неугомонной страсти к познанию запредельного, попытки объять необъятное, нет места безмятежному покою и свободной воли. Ошибался поэт, утверждая, что «На свете счастья нет, а есть покой и воля». Во всей Вселенной есть только движение – вечное движение, а покой относителен. Тоже и с волей, если говорим о воле телесной, а не духовной. По всей видимости, в отличие от воли духа, наша телесная воля, то есть свобода деятельности в социуме, начиная с рождения и до смерти исключительно условна. Мы живем в социально обусловленном и в то же самое время конкретном мире, где двойственная противоречивость, как отражение противоречивых законов двойственности самой природы. Потому-то человек, если он человечен2, может жить только в социально обусловленном мире. Покинув же социум, человек попадает в зависимость от природы физической. И, так, до самой смерти, которую, в качестве истины после долгого и мучительного поиска в своей «Исповеди», определял Лев Николаевич Толстой.