Сон девятый

Он ещё раз улыбнулся, погладил раму и отошёл. И снова подумал, что нынешний хозяин так ему имени и не дал. Странный он какой-то. Не понять: злой или добрый, любит сверху или снизу, или ещё как… Ладно, как ни работать, всё лучше, чем в печке лежать. Тоже ещё с Амрокса помнит. Он был просто «галчонком», что из него «подстилку» будут делать, никто не догадывался, и лохматый светлобородый садовник охотно говорил с ним, когда учил полоть газоны и просеивать землю для рассады. Это потом, да, потом он узнал и на своей шкуре прочувствовал, каково это быть «домашним», «подстилкой господской». Новенький даже говорил, что в пресс-камере лучше, чем в обычной рабской, и с ним никто не спорил, все хлебнули. Так что… живи и не скули, могло быть и хуже — утешил он себя обычным рабским присловьем. А боли совсем нет, даже странно. И самое его главное всегда при нём… … — Запомни, Малыш, только мозги не поддаются обыску. И душа.

Хозяин опять пьян, раз начал говорить о душе. Но не настолько, чтоб говорить об Огне.

— Душу сам выдаёшь, сам раскрываешь. Кто в музыке, кто в стихах, а кто… — хозяин шумно вздыхает и, расплёскивая по столу, доливает себе вина. — И ничего ты с этим не поделаешь. Ни умолчать, ни соврать душа не разрешает. Пересилишь её, соврёшь, так обидится и уйдёт. И тогда всё, ты кончен. Ремесленник, умелец, — хозяин сплёвывает эти слова как ругательства. — Не быть вруну творцом, запомни, Малыш.

— Да, хозяин, — отвечает он, ловко подхватывая покатившуюся бутылку.

— А будешь молчать, она задохнётся, и опять ты кончен!

Хозяин оглядывает стол внезапно налившимися кровью глазами и резким взмахом руки сбрасывает всё на пол.

— Сволочи! — рычит хозяин, молотя кулаками по старинной мозаике столешницы. — Гады! Что вы со мной сделали?! Я творец! На мне отблеск Огня! А вы…!

Он быстро подбирает осколки и обломки, слушая и не слыша. Он знает: хозяин будет долго ругаться и проклинать, не называя имён, потом будет плакать и вспоминать свою чистоту и невинность, потом потребует услады, но заснёт, едва начав лапанье… …Все хозяева одинаковы, но каждый по-своему.

* * *

День накладывался на день. Серые одинаковые дни, когда ни горя, ни радости, ничего не болит, но и здоровья нет. Но за этой серой тусклой пеленой уходило в глубину прошлое. Гаор сам чувствовал, что не только в руках силы, но и в голове ясности прибавляется. Даже читать стал. Ему опять, как когда-то, Милуша приносила прочитанные хозяином газеты, и он вечером после общего ужина и трёпа за куревом лежал у себя в повалуше и читал. Правда, без особого удовольствия, как по обязанности. Дескать, раз дают, значит, бери и пользуйся. Пока хозяин дозволяет. И расспросами его никто не тревожил, так что ни врать, ни умалчивать или выкручиваться не приходилось. Обычные житейские разговоры ни о чём. И учить никого не надо. Малуша читать-писать умеет, а Трёпке любая наука не впрок. Не в кобылу корм. И всё тут. И нечего трепыхаться. Сколько тебе отмерено, да не Огнём, а волей хозяйской, столько и проживёшь.

О папке он даже не думал, зная, что ничего не сможет, даже увидеть, в «Орлином Гнезде» под конец еле различал, а уж теперь-то… и пытаться нечего. Жив и ладно. И всё же… Жив, не жив, а Устав блюди и приказ исполняй. А приказ у него… выжить и… Первую часть ты выполнил, значит, переходи ко второй.

Но папка упорно не давалась в руки, а мысли поневоле перескакивали на обычное, житейское. В рейсы его пока не посылали, что даже к лучшему. Не выдержит он сейчас рейса. Большуха каждый вечер заваривает стакан каких-то трав, и он, стараясь не вспоминать, послушно выпивает зелёную густую горьковатую жидкость. Может, она и помогает. Спать, во всяком случае, он стал спокойнее. И голова почти не кружится… На завтра велено легковушку приготовить, а хозяин в рейсе. Хозяйка водить научилась? А может, и раньше умела, просто он не знал, а… а по хрену ему всё это, надо спать.

Сны неровные, путаные и как не свои. И не помнишь, что видел, а голова тяжёлая, щёки мокрые и сердце колотится. Хоть он и старался быть как все, но в такие утра Большуха тут же, ни о чём не спрашивая, наливала ему кружку травяного отвара, и он так же без вопросов выпивал её, ел со всеми и шёл в гараж. Там его немного отпускало. Нет, куда ему в рейсы. А завтра… Не додумав, он всё-таки заснул. А назавтра он только-только вошёл в гараж, как прибежала Белёна.

— Рыжий, легковую велено в десять. Он кивнул, что, дескать, слышал, знаю, Но Белёна не уходила.

— А ещё чего? — спросил он, захлопывая капот легковушки.

— А ты за рулём, — ответила Белёна, — так что переодеваться беги.

Плотнее запахнула платок и убежала. Он удивлённо посмотрел ей вслед. Но тут же сообразил, что шутить с ним никто не собирается. И надо бежать переодеваться в выездное. А он даже не помнит, висит оно в его повалуше или…

Спасибо Огню: всё висело и лежало как когда-то. Белая рубашка, хорошие брюки, ботинки, куртка… Он переоделся в темпе боевой тревоги, наскоро расчесал волосы, бороду и усы и побежал в гараж.