Сон девятый

— Разумеется, — говорил майор, рассеянно оглядывая гараж, — с таким не знаешь, что опаснее, дружба или вражда.

— Да, — согласился хозяин, — но такой если не навредит, то уже… облагодетельствует.

— Все они, аргатские, — вздохнул майор, — штучки столичные. Чем от них дальше, тем спокойнее.

— Согласен.

— Так что мой вам совет. Конечно, всё законно, всё по правилам, но уж очень… непривычно. Отвезли и продали, потом его вам прямо домой привезли, и вы откупили… начнутся пересуды, разговоры, зачем это вам? А попросту: сдавали в годовую аренду, а они взяли у вас здорового, вернули больного, да с вас же ещё и слупили… сплошь и рядом. Жулики аргатские и не такое проделывают.

Майор говорил спокойно, равнодушно-дружеским тоном. Копаясь в моторе, Гаор не видел его, но ощущал, что говорится всё это не столько для хозяина, сколько для него. И последующие слова майора подтвердили догадку:

— И лохмачам своим скажите, чтобы языков не распускали. А то такого наврут… ума-то нет, одни волосья. Хозяин рассмеялся и строго прикрикнул:

— Долго ты ещё там? Гаор вынырнул из мотора и захлопнул крышку капота.

— Готово, хозяин.

— Ступай, ворота открой.

— Да, хозяин, — по-армейски гаркнул Гаор, выскакивая из гаража.

Не замечая мороза, он пробежал к воротам и откинул щеколду, распахнул створки. И еле успел отскочить из-под колёс пронёсшейся мимо него машины. Однако этот тоже… любитель погонять.

— Рыжий! — хлестнул из гаража хозяйский зов. Он торопливо вернул ворота в первоначальное состояние и побежал в гараж.

— Дверь закрой, — встретил его хозяин, стоя у стеллажей. — И сюда иди.

Когда Гаор остановился перед ним на уставном расстоянии в почти строевой стойке, Коррант внимательно оглядел его и заговорил строго и веско:

— Так, Рыжий. Будут спрашивать, говори, что был в аренде. Условия, плата… это всё не твоего ума дело, тебе про это и знать, и спрашивать не положено. Отвезли в Аргат, потом привезли сюда. И всё. Понял?

— Да, хозяин, — выдохнул положенную формулу повиновения Гаор.

— Няньке я сам ума вложу, — озабоченно сказал Коррант и вышел из гаража, бросив на прощание: — Давай работай.

Оставшись один, Гаор перевёл дыхание и тяжело сел на пол. Всё, пронесло, пронесло беду, Огонь Великий, матери набольшие, спасибо вам… Его трясло, из глаз неудержимо текли слёзы, заливая лицо. Он не замечал их, шепча обрывки памятных с детства и усвоенных уже в рабстве молитв.

Сколько он так просидел, давясь рыданиями… но вдруг очнулся, с силой протёр лицо ладонями и встал. Надо работать, а то и впрямь… ввалят.

Так что? Что было, забудь, как не было? Опять? Да… да… да кто его о чём спрашивать будет? Увезли, привезли, и всё, ведь и впрямь ему большего знать и не положено. Значит…

Обрывки мыслей беспорядочно крутились, сталкиваясь и мешая друг другу. Но он и не пытался что-либо понять. У него приказ, чёткий, недвусмысленный. Был в аренде, а что с ним там делали… стоп, а вот об этом ничего сказано не было, здесь он памяти своей хозяин. Это о хозяйских расчётах он знать ничего не может, а значит, и помнить нечего, а вот где жил, как работал… это его. Значит, что? Что забываем, а что помним?

Когда Трёпка прибежала звать его на обед, он уже совсем успокоился, разобрался, ну, почти разобрался с прошлым, твёрдо отделив и загнав в тёмную глубину беспамятства пресс-камеру и кое-какие события новогодней ночи. И потому не шуганул, а ответил вполне дружелюбно:

— Иду.

И мгновенно почуяв его настроение, Трёпка не убежала, а осталась глазеть, как он убирает инструменты, вытирает руки и надевает куртку. И даже о чём-то болтала.

На дворе мороз ощутимо щиплет щёки и губы, звонко визжит под сапогами снег, а небо неожиданно яркое, голубое, и солнце не красным, а золотистым диском.

— Очунелся? — встретила его вопросом Большуха и, не дожидаясь его ответа, решила: — Вечером тебе травки заварю, а то напрочь сердце сорвёшь. Гаор молча кивнул и сел со всеми за стол.

Разговор шёл самый житейский, о страшном госте — «зелёные петлицы» всегда страшны — не упоминали. Да и в самом-то деле, мало ли кто к хозяину приехать может, нас не коснулось, ну, так и не наше дело. Своих забот и хлопот выше маковки. А вот Орешка и пристрожить пора, вона аж руками в тятькину миску лезет, того и гляди, на себя кувыркнёт, а ты, Джадд, не лыбься, хлёбово-то с пылу с жару, обварится сынок, на тебе же и вина будет.

И Гаор словно только сейчас разглядел сидящего на коленях у Джадда малыша и удивился. Это Орешек так вырос? Ведь… ведь год всего прошёл, тогда лежало что-то маленькое, сопело да кряхтело, а сейчас… Басёна, заметив его удивление, усмехнулась:

— На чужих руках дети быстро растут.

Все рассмеялись, а Красава вздохнула. И хотя и не было у Гаора перед ней вины, что мог он для Лутошки сделал, а что разлучили их на торгах, и он вернулся, а Лутошка нет… так не его была воля, и вина не его, но он невольно опустил глаза в миску.

Этого никто тоже словно не заметил, только Большуха шлёпнула ему добавки со словами.

— Ешь давай, а то кощеем смотришься!

— Кем-кем? — вскинул он на неё глаза.