Сон Лилии

Вот вам и вся сказка. Э! Да вы уж дремлете… Ну спите себе, спите. Может одеть чем вас потеплее? А? Ну не надо, спите себе. А я посижу… Ишь сапожонки-то свои бросили, ножки то, небось, за день набегались: где-где не были…

Тихо в детской. Месяц светит в окно со двора и ясно видны на дворе оставленные с вечера у сарая телеги с поднятыми оглоблями, дуга, прислоненная к стене сарая, белые столбы под навесом; блестят сошники на сохах…

Только ничего этого не видит сказочник Николаич… Он еще в детстве ослеп.

В зале начинают бить часы. Николаич считает про себя: один… два… три…

Часы бьют с оттяжкой, хрипло, словно они устали постоянно отсчитывать время. Старые, старые часы, еще, пожалуй, старей Николаича…

— Пять… шесть, — считает Николаич, — восемь… девять… — А часы все хрипят, все натуживаются, Николаич дальше считает — десять… Ох Господи!..

Наконец последний удар и затем жалобный замирающий звук… И опять все тихо.

Николаич встает и ощупью шмыгая ногами, пробирается к себе в прихожую. Там у него стоить рундук, и там он спит на этом рундуке.

А завтра вечером он опять придет в дет скую и опять будет рассказывать сказки. И так изо дня в день.

Только это не утомляет Николаича. Ведь он слепой и совсем старый и никому не нужен кроме детей… Целый день он сидит один в своей передней.

Часто, когда его долго не зовут к детям, он сам повозится, повозится у себя на рундуке, покашляет, встанет и ощупывая рукой стенку и шурша по ней обшлагами рукавов своей поддевки, потащится в детскую.

Ведь и слепому тяжело одиночество.

И если бы не было детей в доме, совсем бы скучно стало жить Николаичу.

СЛЕЗА СВЯТОГО (Венецианская легенда)

Узкая, низенькая дверь, через которую, чтобы пройти, нужно было согнуться, вела в тюрьму.

За этой дверью были еще две двери, очень ветхие, с расшатавшимися досками, потемневшими от сырости и времени, с объеденными сыростью краями.

Когда-то вторая дверь, — первая, как отворишь наружную, — была для крепости сбита посредине поперек через доски толстой железной полосой, и концы гвоздей с четырехугольными, широкими шляпками, которыми полоса была прибита к доскам, плотно пригнуты с оборотной стороны. Но теперь ржавчина переела гвозди на сгибе, железная полоса отстала от досок, и самые гвозди вылезли из своих гнезд…

Только концы гвоздей с оборотной стороны двери еще держались и словно вросли в дерево… Но они напрасно так крепко впились в доски эти маленькие, покрытые ржавчиной, кусочки железа…

Пока люди-тюремщики хлопотали о цепях и неволе, а люди-узники могли только тосковать о потерянной свободе, — время делало за них великое дело свободы…

Сырость и ржавчина, поселившиеся в тюрьме вместе с тоскою и мукой, вместе с холодом и мраком, перегрызли железные зубы, эти маленькие острые кусочки железа!..

А третья, последняя дверь ничем не отличалась от обыкновенных дверей, даже замка на ней не было: она запиралась на два больших железных крюка — один вверху, другой внизу.

Этот нижний крюк был приколочен к порогу и оттого, что на полу было постоянно сыро, с трудом поворачивался на своем гвозде, обросшем толстым слоем ржавчины.

Дверь даже никогда и не запирали на нижний крюк; ржавчина, прежде чем совсем перегрызть крюк, крепко припаяла к нему шляпку гвоздя, и нужно было колотить молотком по крюку, чтобы вогнать его как следует в петлю на двери.

Одна только наружная дверь была сделана более прочно.

Наружная дверь сплошь была вся обшита железными листами, держалась плотно и крепко на больших, во всю дверь, стрельчатых обложенных медью петлях.

Но сырость и ржавчина, съевшие в продолжение многих лет две внутренних двери, по мокрым, склизким ступеням из дикого нетесанного камня, минута за минутой, час за часом, год за годом, незаметно и неслышно добрались до верхнего порога и по гвоздям железной обшивки последней двери проникли наружу и грызли, грызли год за годом, минута за минутой, час за часом, широкие квадратные шляпки гвоздей.

И так как сырость и ржавчина делали свое дело медленно, неслышно и тихо, никто не заметил их тайной работы: ни тюремщик, ни сам старый дож не замечали времени, как не замечают времени все люди.

Никто…

Неслышно и тихо сырость и ржавчина делали свое дело, великое дело свободы…

И их никто не видел… Никто, кроме двух изваяний, стоявших уже три века по сторонам тюремного входа…

В папских тиарах и мантиях безмолвно стояли они в своих нишах, сплошь серые, с холодными, словно застывшими лицами и недвижными складками их одеяния.

Наступила Пасха… Двадцатая Пасха, как в тюрьме томился Иосиф Фламель, ученый из Рима…

Только один Бог знал, что Иосиф Фламель работал во имя науки и во имя Бога.

А Иосифа Фламеля обвинили в ереси.

И теперь Иосиф Фламель стоял на коленях, прижавшись лбом к холодной двери и молил Бога, приближающегося в эту ночь к воротам ада, отворить дверь и его темницы…

А тюремщик в это время тоже стоял на коленях перед дверью, только с другой стороны, со стороны двора, и очищал ржавчину с железной облицовки двери…

Заведующий тюрьмами сказал тюремщику: