Сон Лилии

И оружейник Винцент Фламелло, в ожидании хорошего вознаграждения, особенно тщательно и с особенным старанием отчищал теперь ржавчину с этого Большого тяжелого меча.

Он решил, что меч выйдет из его мастерской совсем как новый.

Он так был поглощен своею работой, что не заметил, как в его мастерскую вошел человек в длинном черном плаще с надвинутым на глаза капюшоном.

Фламелло только тогда обратил на него внимание, когда вошедший назвал его по имени:

— Фламелло!

Фламелло поднял голову, и как раз в это время человек в плаще сдвинул капюшон на затылок.

Фламелло увидел худое землистого цвета лицо, седую бороду, седые брови и глаза черные, маленькие, пристально на него глядевшие из глубоких впадин.

— Я давно тебя знаю, Фламелло… оружейник Винцент Фламелло…

Но оружейник Винцент Фламелло никогда не знал этого человека.

И он пробормотал в ответ что-то невнятное, смутившись вдруг, сам не зная почему.

Конечно, он мог не знать этого человека и также ничего не было удивительного в том, что старик в капюшоне знал его.

Весь Париж знал оружейника Винцента Фламелло.

Но Фламелло в первую же минуту поразили глаза старика, живые и светлые, как у юноши, глядевшие на него с каким-то особенным выражением, и тон его голоса.

Так никто никогда не говорил с Фламелло.

Фламелло понял сразу, что старик пришел к нему не за тем, чтобы заказать ему оружие.

Иначе он не говорил бы так торжественно и не смотрел бы на него так.

— Запри дверь, — сказал незнакомец.

Это не было приказанием и не было просьбой, но Фламелло тотчас встал и сделал то, что сказал незнакомец.

Потом он возвратился на свое место, к большим стальным тискам с зажатым в них мечом.

— Итак, — произнес незнакомец тихо и все также торжественно, — ты готовишь этот меч для графа?

— Да, — отозвался Фламелло.

— Для того, чтобы граф Жофруа потом обагрил его в крови несчастных, невинных беззащитных?

Фламелло молчал.

Отвечай, Винцент Фламелло!

— Не знаю, — сказал Фламелло.

— Для того, чтобы он обагрил его в крови несчастных, беззащитных и невинных, — повторил старик.

Он умолк на минуту и потом продолжал:

— Но знаешь ли ты, что старый граф Жофруа клялся на этом мече обнажать его только в защиту беззащитных и гонимых? Он клялся в этом при мне…

Фламелло вздрогнул.

С тех пор, как умер старый граф Жофруа, прошло так много времени…

— Кто вы такой, — проговорил он в сильном волнении, тщетно стараясь не выказать его, — что знаете так много?

— Я занимаюсь наукой, — уклончиво отвечал незнакомец, — и потому я знаю так много и живу так долго… И это я говорю тебе правду, что старый Жофруа при мне приносил присягу на этом мече, ибо нас было тридцать и все мы принесли такую присягу ровно сто лет тому назад. Тридцать мечей поднялись сто лет тому назад в защиту гонимых и несчастных. Теперь только два меча не обагрились в крови гонимых; один из них меч Жофруа. Он также неповинен перед справедливостью, как сто лет тому назад. Но ты, Винцент Фламелло, готовишь его на горе и слезы… Если бы ты знал, сколько слез и крови проливается ежедневно только потому, что одни сильны, а другие слабы, ты вычистил бы этот меч не для графа Жофруа…

— Я знаю, что многие несчастны, — сказал Фламелло.

— Но ты не видишь, — продолжал незнакомец, — всех этих слез, и этой крови, и этого страдания, ты не видишь их и сотой доли… А я вижу, и я пришел тебе показать их…

И, подойдя к столу, он отодвинул лежавшие там в беспорядке инструменты и, вынув из-под плаща толстую в кожаном переплете книгу с медными, в виде змеиных головок, застежками, положил ее на очищенное место.

Затем, опустив руку на крышку книги и повернувшись к Фламелло, он сказал:

— Слушай, Фламелло, когда-то я основал орден «Большого Меча» … Теперь нет никого в живых из моих рыцарей; их мечи опозорены, кроме меча Жофруа и моего меча. Но мой меч при мне, а меч Жофруа в твоих руках. Теперь я тебе скажу, кто я. Я — алхимик. После того, как пал последний из моих рыцарей и сам я был ранен и уж не мог владеть мечом, я посвятил себя науке… И я узнал многое. Я живу далеко от людей, но я слышу каждый стон угнетенных и обиженных, каждую просьбу о милости, каждый призыв о защите… И я все записывал в эту книгу уже в продолжение многих лет. Ты не поймешь моих знаков в этой книге, моих букв… Но я знаю заклинание, которое сделает живым каждое слово в моей книге; каждое написанное слово оживет в звуках. Книга заговорит сама. Итак, хочешь ли ты слышат этот стон мира, ты, знавший до сих пор, может быть, только из уст других о скорби человеческой?

Он умолк и, выпрямившись, смотрел на Фламелло в ожидании, что он ответит.

Фламелло затрепетал.

До сих пор он действительно мало думал о людях, обреченных на страдание, но сейчас он почти с ужасом смотрел на книгу алхимика…

Ему казалось, что сердце его разорвется на части, едва приподнимется крышка этой книги.

И он закрыл глаза ладонями, как будто защищаясь от удара.

— Нет, нет! — воскликнул он, — я не хочу этого.

— Тогда, — произнес алхимик и поднял свою книгу, держа ее сверху и снизу обеими руками прямо против Фламелло, — ты пронзишь, быть может этим мечом эти листы скорби и слез?