Сон негра

Один мужичок низенький с козлиной уже белесой бородкой поприветствовал и спрашивает: «Что уготовили нам-с? Чем народ теперь накормите-с? Изголодались мы, ждем не дождемся. Одни стишки ваши нам, простым людям, в радость!». Я промямлил в ответ что-то невнятное, он понимающе кивнул, заулыбался и поманил за собой к центру поляны, освобождая для меня путь: «Дайте барину пройти, добрые люди! Барин нас почтил-с! Веселить с нами будет! Добрые вести нам привез!»

А я все равно как чужой вроде. Как призрак между ними. А они живые. И не узнаю никого, не то что по именам – в лицо никого не знаю. Киваю в ответ неловко. И отвращение чувствую к их вниманию. И к ним, и к себе. Будто пачкают они меня. Зачем вы меня, мертвого, тормошите? Беспокоите, оживить хотите. Не такой я как вы, и никогда не буду, что ж вы меня из моей могилы все хотите вытащить, своей верой оживляете?

А обратной своей стороной мысленно откуда-то из липкого тумана к их рукам протянутым сам тянусь. Хочу, чтобы они меня трогали, хочу, чтоб нащупали и тащили к себе, к теплу, к костру посреди поляны. Гордость никогда попросить не позволит, крикнуть, себя выдать, но пока тянутся, молю про себя: продолжайте, пожалуйста, люди, трогайте меня, тормошите. Тянитесь, бейте, хватайте, только этим мне жизнь и мила, что вы из жизни своей ко мне обращаетесь. Свое живое время готовы на мертвого тратить, тик-так.

Провел он меня к самому центру, а тут жар. Яма вырыта, метра три в диаметре, не меньше. И глубокая, кажется. Из ямы огонь вырывается, в небо плюется искрами. Огонь слепит, невозможно заглянуть, откуда он взялся: дров там столько накидано или жерло вулкана.

Проводник мой исчез. Люди на самом краю огненной ямы топчутся. Мыски обуви у многих уже за краем пляшут. Из-под лаптей крошки земли скатываются вниз и тонут в оранжевом жаре. А люди смеются, друг друга в спины подталкивают, оступаются, за локти соседей держат, хохочут, совсем не боятся упасть.

На двух противоположных краях котловины над головами возвышаются помосты. Из бревен и досок сколочены. Как мост недостроенный, с двух противоположных концов его начали, но бросили: помосты друг против друга над жерлом устроились. А между ними как раз посередине самые смелые язычки пламени лижутся.

Вдруг девка в кровавом сарафане на один помост забирается, ее парни подсаживают. Толпа смеется, в ладоши хлопает, и звуки струн все откуда-то бойко дребезжат, хотя я так и не видел самого музыканта. Звенят по одной струны, звонко, ржаво, а девка на помост забралась, лапти скинула, сарафан поддернула, толпе озорно кланяется. Смеется, в глазах остро откликаются желтые блестки огня.

Люди засвистели: «Давай уже!» мол. Все радостно вопят, будто и не допускает никто, что она не допрыгнет. Тут метра два с половиной, а она в сарафане, да и сама толстушка. Щеки сочные, руки полные. А я как пророчество вижу эти щечки зажарившиеся. И запах паленого мяса и свежих шкварочек, и длинный раздирающий крик ее поверх тугих струн. А ее потом оттуда багром достанут и разделят поровну, по-братски. Каждому по нежному ломтику скворчащего мясца.

Но девка разбежалась по доскам, толкнулась с самого края, и на другой стороне оказалась. Ни криков, ни шкварок: пританцовывает на помосте, с подола сарафана сбивает зацепившийся огонек. Всем кланяется снова, ее на руки принимают, качают, кричат радостно.

Я вроде рад – выдохнул облегченно. А вместе с тем раздражение чувствую. Ну что тебе, девка, сложно было сверзнуться? Я бы прав оказался. А теперь и не знаю, что это было, откуда почуял я этот сладкий запах скорых шкварочек. Обман, иллюзия, снова чернуха в голове. Сомнительное вдохновение.

На помост уже следующая лезет. Эта без прелюдии и без разбега скакнула – и вот уже на другой стороне. Как будто ее под руки ангелы перенесли.

И другая уже на первом помосте. И тоже прыгает, а за ней уже новая девка объявилась. Я и смотреть на них перестал, толпу разглядывал, не найду ли Илью или моего провожатого с козлиной бородкой.

– Эта упадет, – голос такой знакомый, и я сразу оборачиваюсь.

Деревенские на всей поляне пляшут по парам, факелы воткнуты в землю. Кто не танцует, стоят полукругом, в ладоши хлопают. Рваная музыка дребезжит в воздухе, я, наконец, заметил гусляра: это Илья. Он сидит на толстенном пне и упоенно дергает струны. Я иду к нему, хочу окликнуть, но кто-то цепко перехватывает меня за руку. Татьяна.

На меня пялятся круглые окуляры, лицо закрыто серой резиновой маской со шлангом – хоботом, ныряющим куда-то за ворот тяжелого резинового плаща. Точно Таня – по хватке узнаю.

– Скоро ветер принесет пыль, пойдем, – голос глухой из-под маски.

Рассматриваю ее. В темных окулярах не видно глаз, только бликуют искорки факелов. На макушке поверх гладкой резины у нее нацеплен венок из полевых цветов. Цветы свежие, яркие даже сейчас: желтые лютики, синие васильки.