Сон, похожий на жизнь (Повести и рассказы)

— А что судья? Жена мильтона этого секретарем работает у того судьи! А политрук отделения сам бумаги эти в суд оттащил — красавец, грудь в орденах!..

— Ну и... никакой заминки?

— У этих заминки не бывает! Наглота! И родной коллектив подлянок накидал — ни тебе общественного защитника, ничего. А характеристику прислали — хоть сразу сажай! — он задохнулся.

— А жалобы... в Верховный суд?

— И это налажено у них! Вот — читай! — он протянул мне истершуюся бумажку: «Верховный суд... не нашел нарушений».

— Ясно! — я протянул обратно.

Мы помолчали. С края пустыря начинало светлеть — видимо, подъезжали к морю.

— Вагон дальше не пойдет! — проговорил отвратительный голос.

Мы вышли. Ветер валил с ног.

— Так ты один, что ли? Никого у тебя нет?

— ...Почему нет? Дочь у меня! У тетки, у сестры моей, пока что живет. И это мне припомнили на суде: «Даже родная дочь с вами не живет!» А как она может со мной жить, если каждый день козел тот приходит, кровь пьет?!

— И что он... уже вселился?

— А ты думал как?

— И что теперь с дочерью?

Он махнул рукой...

Я вспомнил про свою дочь: как однажды она вернулась из поздних блужданий, мать кормила ее, а я сушил феном ее волосы, чтобы не простудилась... Неужто — теперь никогда?

Неожиданно подошел другой трамвай, раскрыл дверцы, мы сели. Молча, неловко сидели. Мы уже надоели друг другу... Одно несчастье — плохо, ни одного — хорошо, два несчастья рядом — явный перебор! Ни радости, ни силы явно не шло к нему от меня!

В вагон поднялся высокий прямой моряк, весь одетый в очень черное и колючее. Под мышкой он уверенно держал черную папку: «Проект полярного перегона № 13».

— Извини... — пробормотал мой спутник и пересел к моряку.

Вагон тронулся, задребезжал.

— ...в барже затонувшей, против Пятой ГЭС, — вскоре донеслось до меня, — отличный угорь живет. Хороший гарпун выточить — и он наш!

— Дело требует основательной проработки! — хрипло проговорил моряк.

— ...сталь есть у меня!..

Я вышел, чтоб не смущать.

ВСЕ МЫ НЕ КРАСАВЦЫ

Жил я с бабушкой на даче. Днем купание, езда на велосипеде. Вечером — сон. Расписание. Режим.

И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал, загремел. Открываю — вбегает.

— Ну как?!

— Что как?

— Все в порядке?

— Вообще да. А у тебя?

— У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался, — говорит.

Прошли мы с ним на кухню, сели.

— О, — говорит, — капуста! Прекрасно.

Захрустел той капустой, наверно, весь поселок разбудил.

— Представляешь, — говорит, — совершенно сейчас не сплю.

— Да, — говорю, — интересно.

А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется.

Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:

— Это кто?

— Как же, — говорю, — бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?

Слава повернулся к ней и говорит:

— А! Привет!

Так прямо и говорит — привет! Он такой.

— Нет, не помню, — отвечает бабушка. И ушла.

— О, — говорит Слава, — котлеты! Прекрасно!

— Ты что, — спрашиваю, — так поздно? Твои-то где?

— Да за грибами. Еще с пятницы.

— Ты, что ли, есть хочешь?

— Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.

— Отдал? Кому?

— Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: «Ну а сейчас, думаешь, как лежит?» Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета действительно лежит решкой. Он как увидел это — оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.

— Да, здорово, — говорю я Славе, — на вот, ешь сметану.

— Нет, — говорит Слава, — сметану ни за что!

— Да ешь, чего там!

— Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь?

Странная такая гордость — только на сметану.

— Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю — а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик — знаешь, ГАЗ-шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнес я их домой, взвесил — ровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селедку. Еще в бумагу завернута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селедочкой поел — пре-е-красно!

— Тише, — говорю, — не кричи.

И тут действительно бабушкин голос:

— Ну все, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры, бандиты — пожалуйста!

И раздалось такое хихиканье из-под двери.