Сон разума

«…Беременность… паучья болезнь…» Это бодлеровское выражение неожиданно всплывает в памяти, пока он возвращается вечером домой от довольно красивой шлюхи и ее малолетнего ребенка — Венеры и Эрота, недостойно перенесенных в пошлую остановку одного дома на улице Рима. В голове проносятся органические образы, сначала поддающиеся расшифровке, затем — нет, наконец, незнакомые ему фигуры, двойные фаллические формы, например, соленогастр — паразитический гермафродит. Топот лошадей и грохот колес аккомпанируют пляске красных силуэтов, трубчатых кораллов, дисков, иннервированных лучами. На улице Вашингтона, где мелкий дождь оплетает фонари коконами, Клеман вспоминает, что общая длина артерий, вен и кровеносных сосудов человеческого организма составляет сто тысяч километров, что примерно в два Раза превосходит длину экватора. В крипте неаполитанской часовни Сансовино можно лицезреть два тела — точнее, две кровеносных системы, фоссилизированных с помощью метода, который унес с собой в могилу принц Раймондо ди Сангро: с тех пор ни один врач не сумел раскрыть этот секрет. Спутанные, как неоформленные мысли. Спутанные, как лес мангровых деревьев. Спутанные, хотя лишенные плоти и костей мужчина и беременная женщина устремляют на посетителя стеклянный взор; два рыжих дерева, внутри меньшего — некий коралл, шарик омелы, запутанный клубок; два увековеченных пурпурных раба, — хуже чем с содранной кожей, — излучающих жалобную и зловредную энергию.

В тот самый миг, когда Клеман заходит в лифт Штраль заканчивает корректуру своего произведение о делении плацент на децидуальные и адецидуальные по состоянию слизистой оболочки матки.

Во рту у него — постоянный привкус рвоты. Живот, на полненный липкими агатами, синевато-красными массами и чавкающей жидкостью, внушает такую жгучую ненависть, что Клеман тотчас выходит из комнаты лишь бы не оставаться с ним наедине. В нем закипает желание ударить, убить — неудержимый порыв, который он все же вынужден сдерживать. Он запирается в библиотеке и, склонившись под опаловым абажуром неумело рисует шары, глобусы и грушевидные округлости, а затем протыкает их пером, разрывая бумагу и яростно разбрызгивая чернила.

В день, когда она упала, ее выкрики вызвали большой скандал, хотя люди лишь приглушенно шушукались Тем не менее, это был негатив чуда, и все снова заговорили — на ушко или прикрывая рукой рот, гримасничая и резко опуская глаза. Та же притягательность священного или почти священного ужаса. Уже не припомню, когда ей дали прозвище — до чуда или после вторичного падения, как и не знаю, от чего она так раздувалась — от воздуха или воды. Когда она умерла эта атмосфера ужаса и тайны вновь растеклась по всему дому. Следуя установленному обычаю, на кровати ее не показывали. Лишь тихонько шептали, что она изменилась. Ее очень быстро положили в гроб. Но Лурд… Как приятно изображать кошмарный фарс чуда наоборот!

Наверное, надо куда-нибудь съездить. Вся эта суета вокруг Живота, весь этот фимиам, который кадят ему с напускной сдержанностью, делают мою жизнь невыносимой. Вот уже в выдвижные ящики ее комнаты прибывают коробки, перевязанные шелковыми ленточками…

Не поехать ли мне в Вену? В «Йозефинуме» хранится большая восковая кукла — довольно точная копия Венеры Медичи. Передняя часть туловища удалена, все органы грудной и брюшной полостей — съемные, а в продольно разрезанной матке виден эмбрион. В том же зале другой восковой муляж представляет матку с плодом: стенка разрезана таким образом, что сквозь прозрачный амнион можно разглядеть весьма правдоподобный зародыш. И все это демонстрируется в духе Джека-Потрошителя — на обшитых бахромой драпировках и подушках… Не хватает лишь червей.

— Дружок, — приглушенно говорит Живот, — поехали со мной на благотворительное гулянье?

Клеман с громадным трудом сохраняет маску приличия, когда, например, просто желает Мадлен доброго дня или спокойной ночи. Кто-то другой спрашивает за него: «Как спалось?», на минутку присаживаясь на пуф, а затем возвращается в свое логово, словно тень, которая ложится под того, кто ее отбрасывает.

Живот — этот гигантский клещ — не позволяет забыть о себе ни на секунду. Он настойчив и вездесущ: скорлупа, таящая в себе красноватые пелены, потроха с окровавленными извивами, воды, мягкие хрящи, стеклянистые массы, переходящие в зеленовато-желтый опал, губчатое разбухание.