Сон страсти

Дорогой, горячо любимый Александр Александрович, спасибо за письмо. Пишу Вам не в ответ на него, а просто вне всего: мне хочется Вас уведомить, что я не стану Вам отвечать, пока не окончится во мне период внутренней опустошенности, когда хочется убежать в пустыню… там раздается убийственный голос: «пустыня растет: горе тому, в ком таятся пустыни»… (Ницше) И вот бежишь туда, где поет «умирающий лебедь Аполлона», вон там среди песчаного сумрака трепещут, колыхаясь, две алмазных волны – два белых крыла умирающего лебедя – лебедя Аполлона… Его сражают неугомонные повторения: «пустыня растет: горе тому, в ком таятся пустыни» – и прощальная песнь, лебединая!..

Возвращаясь из пустыни, я встречаю одни только маски. Я когда-то все думал, что знаю людей. Но когда обнаружилось, что то, что преображало черты, искажало, двигало чертами мне незнакомых знакомцев, – я сам, колеблемый и отраженный на поверхности хаоса.

Теперь я узнал, что у меня нет зрения. Я – слепой, разве слепые не должны остерегаться? Все подозрительно им. Вот и я чувствую себя таким брошенным среди толпы слепцом. Сколько отсюда недоразумений! Выпукло-стеклянный, незрячий взор, устремленный во тьму, может смотреть в упор на кого-нибудь. И не зная, что я – слеп, они (зрячие) обратятся ко мне с вопросом, почему я смотрю все на них в то время, когда я (они не узнают того) смотрю в вечную тьму. (Их поразит мой стеклянно-задумчивый взор… Они найдут еще нескромным, что я все смотрю на них)…

Поймите положение слепца, который сознал, что не видит. Он еще все в задумчивости. Он осваивается со своим положением. Потом он сам обратится к друзьям, когда переживет первые минуты одиночества. А теперь не требуйте, чтобы слепой Вам подробно писал! Эти слова – только уведомление, только просьба о молчании.

Горячо любящий Вас

Борис Бугаев

P. S. А Вы, Вы напишете мне, быть может?.. Вы не оставите меня?

А. Блоку

Суждено мне молчать.
Для чего говорить?..
Не забуду страдать,
Не устану любить.

Нас зовут

Без конца…
Нам пора…
Багряницу несут.

И четыре колючих венца.

Весь в огне
И любви
Мой предсмертный, блуждающий взор.
О, приблизься ко мне —
Распростертый, в крови
Я лежу у подножия гор.

Зашатался над пропастью я

И в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
Неожиданно сбил меня с ног —
Тяжкий камень, свистя,
Размозжил мне висок. —

– Среди ландышей я,

Зазиявший, кровавый цветок.
Суждено мне молчать…
Для чего говорить?
Не забуду страдать,
Не устану любить.

А. Белый

Блок – Белому

<8 или 9 ноября 1903. Петербург>

Милый, дорогой Борис Николаевич.

Благодарю Вас за «Симфонию». Прочитал и, больной от радости и печали, намарал т<ак> назыв<аемую> рецензию, которую, по справедливости, не хочет печатать «Новый Путь». Увы! Она еще более «непромокаема», чем первая. Посылаю. <…>

Стихов бы мне Ваших!

* * *

Крыльцо Ее, словно паперть.
Вхожу, – и стихает гроза.
На столе – узорная скатерть.
Притаились в углу образа.

На лице Ее – тихий румянец.

В очах Ее – утренний свет.
В душе – кружащийся танец,
Каких у нас в мире нет.

Я давно не встречаю румянца,

И заря моя мутно тиха.
А в каждом движении танца
Я вижу пламя греха.

Но таких, как Она, я не знаю

И не стану больше искать.
Я с Ней мою жизнь встречаю,
С Ней буду мою жизнь провожать…

* * *