Сон в начале века

«Это вы? — с трудом ворочая языком, поинтересовался Подсухский. — Зачем? Опять? Кто вы?»

Но хлопавший — уже с меньшей грубостью, чем в первый раз, — держа Подсухского за грудки, поставил его на ноги, брызгавший вылил Подсухскому на голову оставшуюся в пластиковой бутыли воду, бутыль отбросил, и Подсухского потащили к стоявшей невдалеке машине. По ребрам Подсухского не били, ему не говорили резких слов. Его посадили в машину и повезли.

Постепенно приходя в себя, похмельный Подсухский начал предвкушать, как им займутся стилисты-массажисты, какую музыку он будет слушать. Ему было несколько странно обхождение молодой женщины, ее к нему отношение — хоть он был и мусорщиком, жителем свалки, но принципы гуманизма жили в нем, — но, с другой стороны, женщины есть женщины, думал Подсухский, — им можно простить и подобное, ведь, если разобраться, мужчина должен в определенный момент поступить к женщине в полное и безоговорочное подчинение, должен выполнять все ее капризы, а форма, в которой капризы проявляются, дело десятое.

Размышляя подобным образом, Подсухский выпал из реальности и вернулся в нее, лишь когда его вытащили из машины. Против ожидания его не повели в баню, не сняли с него вновь обретшие аромат свалки одежды, не причесывали, не массировали, его не осматривали медики — Подсухский даже думал воспользоваться случаем и обратить внимание врача на покалывания в правом боку, — ему не подбирали костюм, рубашку, галстук. На него плеснули одеколоном, по его редким волосам прошлись щеткой, лицо ему вытерли влажной душистой салфеткой. И втолкнули в комнату, где — а Подсухский бы не отказался от рюмочки водочки с яичным желтком, солью, перцем, зубчиком чеснока! — не было никаких накрытых столов, не было никаких ожидающих музыкантов инструментов, зато откровенно и вызывающе стояла застеленная плотоядным темно-красным бельем кровать с высокими железными спинками, а возле кровати ждала та самая молодая женщина.

«Здравствуйте, — сказал Подсухский. — Это я...»

Женщина не ответила на приветствие. Ее лицо было напряженно, на нем читались печаль и разочарование, обида и злость, горе и несчастье. Она курила сигарету и выпускала дым из изящных ноздрей резко, словно драконица. Она загасила сигарету каблуком и кивнула на кровать — мол, давай, голубчик, раздевайся и ложись! Подсухский застопорился, затоптался, замешкался, но сзади ему наподдали коленом, его подтолкнули чьи-то крепкие руки, он оказался возле кровати и там уже обнаружил, что на спинке закреплены браслеты наручников, что к кровати крепятся ремни и что не кровать это, по большому счету, а нечто вроде пыточного станка.

Подсухский засуетился, задергался, но был к кровати прикреплен, был надежно на ней зафиксирован двумя молодцами, которые его и привезли. Молодцы еще хотели и содрать с Подсухского одежду, но были остановлены жестом молодой женщины — мол, я сама, не волнуйтесь, с этим я справлюсь! — и из комнаты вышли.

Над Подсухским был потолок. Идеально белая поверхность. Подсухский был растянут, приподнять голову, посмотреть — что с ним собираются делать, что с ним делают, не было никакой возможности. Не хватало лишь большой булавки, чтобы, словно большое насекомое, пришпилить Подсухского.

С него сняли штаны, там, внизу, над ним тяжело вздохнули.

«Только бы не резали по живому!» — подумал Подсухский, но резать его никто не собирался. Им пользовались, а за всем происходящим наблюдал бесстрастный объектив телекамеры, вделанной в потолок. Да, Подсухский заметил его. То ли по еле слышному жужжанию трансфокатора, то ли просто — по ощущению присутствия кого-то третьего или четвертого или десятых-пятнадцатых. Им пользовались, а он старался теперь еще и выглядеть получше, старался произвести на наблюдающих благоприятное впечатление. Его действия были ограничены, он не мог ни приветственно помахать в камеру, ни поклониться, не мог он и переменить позу, и поэтому Подсухскому оставалось лишь улыбаться, оставалось лишь мимически выражать свою лояльность, уважение и пиетет.

Женщина громко закричала, закинула голову, соскочила с Подсухского, потом — встала на него, топча впалый живот и готовые вот-вот треснуть ребра, крикнула прямо в камеру: «Да!» и рухнула, словно подкошенная. Подсухский же послал в камеру самую свою добрую улыбку, сконцентрировавшись, постарался передать в камеру все свое обаяние, дабы те люди, у монитора, поняли бы, что Подсухский подневольный, что тут вовсе не попираются злобно законы гостеприимства.

Озабоченный тем, чтобы произвести хорошее впечатление, Подсухский и не заметил, что женщина, зажав сигарету в углу рта, отстегнула ремни и раскрыла замки. Продолжая слать в камеру свою доброжелательность, Подсухский оставался распятым, мокрым, неприбранным. Он опомнился, лишь когда женщина толкнула его коленом и сказала сквозь зубы, что, мол, хватит тут валяться, давай, мол, убирайся вон!