Сон в начале века

— Знаю! Все знаю. Ее мать мне все рассказала. Так что, брат, мы с тобой повязались, наши дети любят друг друга, я женат на твоей дочери, моя теща — упырь, и я должен убить своего собственного сына, который и не догадывается, что он — мой сын. Что делать — не знаю!

Половинкин-второй отпустил локоть Половинкина-первого и с тоской посмотрел на небо, по которому бежали и бежали, бежали и бежали маленькие пухлые тучки.

— Я бы с такой радостью улетел вместе с ними! — сказал Половинкин-второй.

— И я бы тоже! — сказал Половинкин-первый.

— Так в чем же дело?! — возвысил голос хозяин поместья, владелец состояния, заводов, ферм и инвестиционных компаний. — Пора встать на крыло. В полет, мой друг! Мы должны держаться друг друга!

— Ты шутишь! Почему?

— Так родственники же, родня!

26

Через несколько дней после происходивших в поместье Половинкина-второго событий бедолагу можно было найти в больничной палате, возле койки, к которой иглами капельниц была пришпилена, проводами датчиков привязана, трубами подвода кислорода и шлангами отвода углекислого газа прикована его дочь. Его любимая и обожаемая дочь.

За окном то ли наступали сумерки, то ли приближался рассвет. За окном была неустойчивость и она же присутствовала в теле бедолагиной дочери: его дочь уже настолько свыклась с борьбой за жизнь, что эта борьба происходила без какого-либо ее собственного участия. Ее душа отсутствовала в ее теле, парила где-то вне, общалась с другими, бестелесными и обсуждала какие-то, только бестелесным важные и доступные темы, для прочих — закрытые и непонятные. Ее душой уже кто-то владел, но никак не мог прийти к окончательному решению — что делать с этой душой? — и поэтому бедолагина дочь то проваливалась в воронку вечности, то возвращалась и мутным взором всматривалась в мимолетность.

Бедолага же сидел возле койки ради этих возвращений. Ему было важно поймать взгляд дочери и попытаться понять — есть ли надежда, стоит ли еще обольщаться или пора уже готовиться к худшему.

Дочь была устроена в эту больницу стараниями своей матери, бывшей бедолагиной жены. Бывшая бедолагина жена появлялась в палате только вместе с целым выводком профессоров. Словно боялась остаться наедине с бедолагой. Профессора же всегда все были в хрустящих халатах, в масках. Их белые колпаки накрахмаленно стояли стоймя, руки профессоров были так белы и чисты, что хоть сразу — на операцию, на трансплантацию, ампутацию, резекцию. Бывшая бедолагина жена тоже входила в палату словно профессорша, в халате, колпаке, маске, ее попискивающему из кармана пейджеру вторили два мобильных телефона: бывшая бедолагина жена была богатой женщиной, достойным членом общества, красивой, умной, образованной, властной, к недругам, врагам, слизнякам и помехам на пути — беспощадной, временами способной терпеть, но нетерпимой.

При виде бедолаги она глухо раздражалась, но потом поняла, что бедолага выполняет некую функцию, служит чем-то вроде допотопного, но необходимого прибора. Ведь от бедолаги к дочери как бы шли невидимые провода, и тогда к капельницам, датчикам и трубам словно присоединялось нечто, что было важнее всего прочего, важнее и действеннее. Тогда приборы начинали давать показания, которые удовлетворяли взыскательных профессоров, а профессора, в свою очередь, важно кивали и уверяли бывшую бедолагину жену, что ее дочь обязательно поправится. Но пребывание бедолагиной дочери в отдельной палате дорогой больницы настолько затянулось, что уже и профессора и врачи и сестры и нянечки знали, что бедолагина дочь скорее всего останется тут навсегда или, в лучшем случае, ее перевезут домой, и дома за ней будут ухаживать как за большим, но потерявшим глянцевость листьев и упругость тканей фикусом.

Единственным неудобством круглосуточного сидения возле больничной койки был запрет на курение. Бедолаге приходилось нажимать кнопку звонка, вызывать к койке дочери медсестру — которой, в сущности, и платили деньги за сидение возле подобных пациентов — а пока медсестра занимала его место, выскакивать на лестничную клетку и там, прямо под надписью «Курить запрещается!», быстро, частыми затяжками, высаживать по две сигареты сразу: одну в охотку, вторую — впрок.

Лестница, на которой бедолага нарушал внутренний распорядок дорогой и престижной больницы, имела одну специфическую особенность: окна здесь выходили на патологоанатомическое отделение. Проще — на здание морга. Не раз и не два бедолага, накачиваясь табачным дымом, видел возле морга скопление людей. Люди эти кучковались у высоких дверей, они чего-то ждали, они потом что-то грузили в подъезжавшие автобусы, они потом рассаживались по машинам или запихивались в автобусы вслед за погруженным, потом — уезжали с территории больницы. Эти люди несли в руках цветы, были одеты в черные или серые одежды, их лица тоже были серыми, они сморкались в платки и утирали глаза.