Сон в начале века

Светка отнесла букет, картошку и хвост лука на кухню, а журнал положила, предварительно развернув, перед Смирениной.

Смиренина, вместо узоров ковра, водила пальцем по лицу слушающего приговор мужа, Светка жарила картошку, с шумом пила томатный сок, грызла лук, а в дверь вдруг позвонили. Утирая губы, Светка пошла открывать: на пороге стоял элегантный негр с тем же самым журналом, что лежал перед Смирениной.

— Вам кого? — грубо спросила Светка: она не любила негров.

Это был тот самый западный компаньон, заложивший мужа Смирениной.

Бедняга, он не подозревал, что его интерес, продиктованный желанием помочь, организовать дело так, чтобы деньги не уходили впустую, приведет к таким последствиям: неделю назад, подъезжая к Мюнхену, он из передачи местного радио узнал последние новости по нашумевшему делу и, в частности: тот, кого он заложил, уснул последним сном.

Гюнтера накормили картошкой, напоили соком. Потом он уехал, захватив с собой Светку. Смиренина, баюкая малыша, подошла к окну: с крыши гаража сдирали кровлю, листы с треском ломались, малыш хныкал.

Кровельщики никак не могли закончить работу.

Гюнтер стал появляться. Бывало, что его посещения совпадали со Светкиными: тогда Светка фыркала, вытаскивала Смиренину в другую комнату, где, рискуя разбудить малыша, шипела: понимает ли Смиренина, кто этот Гюнтер, что этот Гюнтер наделал, знает ли она, что за такие дела полагается?

Смиренина кивала: она все понимает, она все знает.

У Светки возникла идея охмурить Гюнтера — ошибся бы тот, кто подумал: чтобы отвести соблазн от подруги, — но идея провалилась. Смиренина-то продолжала, несмотря на все перипетии судьбы, юнеть, даже бедра ее становились бедрами подростка, а Светка раздавалась, и Гюнтер напрямик заявил ей, что она не в его вкусе.

— И кто же в твоем вкусе? — тряся от обиды головой, задала Светка бессмысленный вопрос.

«Форд» Гюнтера стоял как раз рядом со входом в метро. Прохожие — хмурые вечерние люди — могли бы завидовать Светке, но сама она, в который раз, понимала: завидовать надо Смирениной, этой дряни, у которой нет ничего святого, раз она привечает убийцу — да-да, убийцу! — своего второго мужа.

Гюнтер дал денег на устройство малыша в такие ясли, где на пятерых детей приходилось по три нянечки, дал денег на устройство сына Смирениной от первого брака в школу, где учились самые-самые сливки, где обучали сразу пяти языкам и семнадцати наукам, да кормили сытными завтраками. Начал дарить Смирениной подарки, и не какие-нибудь тени для ресниц или колготки!

— Ты с ним спишь? — шипела Светка на Смиренину. — Спишь с этим черным?

— Нет еще... — отвечала Смиренина, отвечала правду и удивлялась: «А почему, собственно, не сплю? Непонятно!»

Да, это было непонятно. Хотя — здесь дело было в Гюнтере, а его поведение можно было бы объяснить, и то приблизительно, лишь выстроив перпендикуляр долженствования к оппозиции мистическое-рациональное. По-видимому, Гюнтер чувствовал себя обязанным поступать так по отношению к Смирениной и ее детям: возможно, именно так в таких же ситуациях поступали его далекие предки в далекой пустыне Калахари — Гюнтер был единственным, и этим он гордился, с готтентотскими корнями на всю Западную Европу.

Если же серьезно — Гюнтер был просто хорошим и очень честным человеком, его потряс чудовищно суровый приговор, потрясла смерть бывшего компаньона, которого он видел всего-то лишь пару раз и который произвел на него самое благоприятное впечатление, потрясли царившие в стране нравы. Гюнтер не мог поверить — да так и не поверил, — что покойный компаньон сознательно организовал эту аферу, что смерть его была естественной. Гюнтеру смиренинский второй муж виделся чуть ли узником совести, а вовсе не крупным аферистом.

У всего вроде бы есть свой финал. В случае со Смирениной Гюнтер избрал такой, который, завершая один этап, открывает новый: он сделал предложение.

Он сделал предложение в присутствии Светки, в такой изысканной форме, что, хотя говорил с очень сильным акцентом, окончательно стало ясно: язык ему преподавали эмигранты первой волны.

Светка фыркнула, Смиренина без колебаний ответила: «Да!»

Светка фыркнула вновь, потом заторопилась за какой-то выкройкой, смотреть какие-то сапоги, плащ. Смиренина проводила ее, вернулась из прихожей: Гюнтер стоял как бы безголовый на фоне темного окна, белки его глаз сверкали. В этот вечер он получил доступ к телу, но ночевать — чтобы не компрометировать невесту, Смиренину, — уехал в отель.

Была ранняя весна. Они зарегистрировались.

Гюнтер на следующий после регистрации день уехал к себе в эФэРГэ: готовить дом под Мюнхеном к приезду молодой жены и ее детей. Смиренина тоже готовилась к отъезду, дети гостили у ее матери, под Саратовом: и мать Смирениной, и сестра матери, тетка, старая дева, обе понимали, что это скорее всего, последняя возможность побыть с внучатами — у матери была жутчайшая гипертония, до эФэРГэ она бы не доехала, а тетку никто и не звал.

Дел у Смирениной оказалось на удивление много, она закрутилась. Как-то днем раздался звонок, Смиренина пошла открывать: это была Светка.